Отречение от благоразумья

Мартьянов Андрей Леонидович

— Я бы тоже злился, — согласился я. — Из Лувра да в Бастилию, да впереди брезжит близкое знакомство с инквизицией — веская причина для потери душевного равновесия. Тем более старый герцог помнит времена, когда он, с попустительства короля Генриха Третьего единолично правил Францией... Надо полагать, господин легат приступил к поспешному допросу тех узников, что еще оставались на местах?

— Само собой, — не разочаровал меня отец Лабрайд. — Расследование смерти д'Эпернона свалили на де Ля Беля и коменданта Бастилии, который от страха вообще перестал соображать и на любое обращенное к нему слово выкатывал глаза, рявкая: «Будет исполнено!» Первым в допросный

зал потащили де Монбазона, он продержался с полчаса, утверждая, что о каком-либо заговоре слышит первый раз, но, чуток поболтавшись на дыбе, стал куда разговорчивее. Однако он утверждал, что им в голову не пришло бы злоумышлять на жизнь короля и королевы-матери, они, мол, просто хотели скинуть Кончини, вообразившего, что Франция принадлежит лично ему. Такое стремление я бы нашел даже похвальным, ибо нет ничего худшего, нежели рвущийся к власти временщик, подзуживаемый алчной женщиной...

Отец Лабрайд прервал рассказ, чтобы посмотреть в мелко застекленное окно, за которым серая хмарь ноябрьской ночи неспешно перерождалась в блеклый голубенький рассвет, чуть подкрашенный оранжевым.

— Новый день, — задумчиво и чуть патетически изрек он. — Новый костер...

Я поперхнулся и судорожно закашлялся.

— Отче, в следующий раз, как соберетесь отколоть что-нибудь в духе Томаса де Торквемады, не забудьте предупредить, ладно? Какие костры? Тут и без того забот хватает...

Про себя я решил, что обязательно расскажу отцу Лабрайду про мимолетные знакомства с пражским гетто, Големом и Холодной Синагогой — пусть на досуге позавидует, а то до сих пор уверен, будто вся нечисть мира сохранилась только в горах его родимой Шотландии.

— Будет костер, — настырно повторил отец Лабрайд. — И не один. Слушайте дальше, там такое началось...

Я пошевелил кочергой начавшие затухать угли в камине, забросил мешавшую папку под кресло, уселся поудобнее и приготовился внимать, как под проницательным оком инквизиции раскрываются тайны французской столицы.

КАНЦОНА ПЕРВАЯ

Рассыпанная мозаика

Пражане не замедлили откликнуться на приезд господина папского легата. На следующее же утро ворота нашего дома на Градчанской украсились живописной композицией: некие личности (явно обладавшие художественным вкусом и чувством стиля) развесили на бронзовых завитушках с десяток дохлых сорок. Причем не просто развесили, а не поскупились накупить тонких позолоченных шнурков и соорудить петлю для каждого трупика. Черно-белые пташки расположились по кругу, в центре же на обрывке обычной размочаленной веревки болтался здоровенный смоляной ворон с брюхом, щедро вымазанным белой краской.

— Очень символично, — холодно процедил отец Фернандо, созерцая некротический натюрморт. — Полагаю, сие призвано изображать нас, доминиканцев?

— Надо снять это добро, пока отче Густав не видел, — зачем лишний раз искушать судьбу, дразня нашего Великого инквизитора? Я оглянулся, ища, на кого бы свалить неблагодарную работу по очищению решетки. — Герр Альбрехт! Идите сюда, полюбуйтесь, как вас встречают!

Альбрехт фон Цорн. То ли немец, то ли швейцарец, то ли не разбери кто. Человек войны, давно потерявший всякий интерес к тому, за кого и ради чего он сражается. Характером напоминает флаг Тифенбахского полка аркебузиров: лицевая часть полотнища несет изображение латинского креста и ключей святого Петра, если же знамя в нужный момент вывернуть, как наволочку, получится протестантская хоругвь с евангельским изречением на немецком языке...

Отец

Густав наткнулся на фон Цорна и его отряд, незамысловато именующий себя «Черной Сворой», где-то под Штутгартом, в бытность свою председателем тамошнего инквизиционного суда. Местный герцог собирался повесить вояк — они оказались на проигравшей стороне и вдобавок изрядно набедокурили в захваченном городе. Святой отец решил, что, коли Свора будет ему обязана, лучшей охраны на всем свете не найти, и, как ни странно, не ошибся. Вчера, наверное, добрая половина Малой Страны дефилировала под нашими воротами, зачарованно внимая, как герр Альбрехт устраивает разнос своим подчиненным, что оставались в Праге для охраны отца Алистера. В какой-то миг я не без оснований решил, что выволочка грозит закончиться гибелью незадачливых ландскнехтов и утром под нашими окнами будут валяться остывающие трупы со следами насильственной смерти.

А тут пожалуйста, сороки!

Мрачноватый и обычно неразговорчивый капитан швейцарцев чуть свысока кивнул нам с отцом Фернандо, коротким понимающим смешком оценил добавление к воротной решетке и ушел, вскорости пригнав парочку проштрафившихся давеча солдафонов, долженствующих навести порядок. Птиц отвязали, небрежно покидали в мешок и оттащили на задний двор. Один из гвардейцев украдкой выдернул у ворона маховые перья — похоже, решил украсить ими шляпу. Отец Фернандо, убедившись, что повсюду вновь торжествует благолепие, с достоинством удалился — полгода обитания в Консьержери и общество отца Густава, к сожалению, сделали из него редкостного лицемера.

Во дворе царил собачий холод, лужи подернулись тонким ледком: близилась зима. Нормальный человек вряд ли бы стал торчать поутру на стылом ветру и уже давно отправился бы завтракать, но сейчас мне не хотелось ни есть, ни спать, несмотря на бессонную ночь, скоротанную за повествованием отца Лабрайда. Я собирался перечитать добравшееся из Парижа письмо мсье Барбетта, причем заняться этим в таком месте, где меня никто не сможет застать врасплох. Накорябанная размашистым почерком не слишком грамотного, но усердного человека бумажка таила в себе нешуточную опасность и, развернув ее, я невольно покосился по сторонам.

«Девица Тарбуа Марлен — весьма похожа на требующуюся вам особу.

Родилась приблизительно в феврале или марте 1593, на первой неделе мая ее подкинули к дверям монастыря кармелиток, что в деревушке Шуази-ле-Руа, около лье от Парижа. При ней не имелось никаких записок, рваных пеленок с гербом, золотых крестиков и прочих примет. Обычный младенец — судя по всему, незаконное творение какой-то небогатой горожанки или крестьянки. Имя и фамилию ей дали монашки. Выросла тихая, послушная девочка. После совершеннолетия по ходатайству аббатисы ее пристроили горничной в дом Кончини, где она пребывает посейчас. О родителях не имеет ни малейшего представления, никогда не пыталась узнавать об их судьбе или разыскивать.

Теперь — некоторые события, возможно, связанные с малышкой Марлен.

Примерно в те же дни неподалеку от монастыря выуживают тело молодой женщины, не утопленницы — задушенной. Местные представители закона пытаются выяснить имя и происхождение жертвы, им везет — парижское семейство Румеркур с осени минувшего года разыскивает исчезнувшую неизвестно куда Мадлен Румеркур, двадцати с небольшим лет, младшую дочь, белошвейку в мастерской мадам Фаннюш. Описания выуженной покойницы и пропавшей девицы вроде совпадают, вызывают главу семейства, он под присягой подтверждает, что неизвестная — его дочь.