Отречение от благоразумья
Шрифт:
Три густо исписанных листа оказались подробным отчетом о действиях Краузера, послуживших толчком к началу Пражского процесса, моими соображениями о том, кто может за этим стоять и какие цели преследовать, а в самом низу красовалось размашистое: «Пошли вы все!» Хотелось бы знать, что я имел в виду и что мне делать с этим опусом? Сжечь? Жалко... Может, спрятать? Или просто швырнуть с Карлова моста в Влтаву?
Затолкав отчет в папку между прочими бумагами, я поковылял к выходу. Почему-то мне казалось, что уже поздний вечер, а на самом деле стоял самый разгар дня.
Я дошел до жилища аббата, поднялся на второй этаж, сунувшись в покои господина председателя трибунала, где наткнулся на стоявших на страже монахов. Меня вежливо выставили, растолковав, что пан Густав неважно себя чувствует и никого не принимает. «Может, помрет», — равнодушно подумал я, зачем-то всучил недоумевающему доминиканцу из Клементины свои записи и попросил с наилучшими пожеланиями передать его высокопреподобию, когда тот соизволит очнуться. Монах посмотрел на меня, как на сбежавшего из дома скорби, но обещал выполнить поручение. Я отправился дальше, предоставив ногам самим выбирать дорогу. Кажется, я бродил по облетевшей липовой алее и там меня отыскал отец Фернандо, хотевший о чем-то поговорить. Я послал его подальше и сбежал.
Очередная вспышка памяти — стою в полутемном коридоре, ведущем к камере Мирандолы. Понятия не имею, что мне тут надо, вдобавок, там теперь круглые сутки дежурят караульные. Меня окликают, спрашивают, не я ли служу секретарем у господина инквизитора Мюллера. Киваю и удивленно слышу: «Проходите. Только не сидите там больше получаса».
— Кто разрешил?
— Отец Алистер. Сказал, что вы наверняка придете и захотите повидать заключенного.
Издевается он, что ли? Интересно, как он воспримет исчезновение волшебного яблочка и догадается ли, кто его стащил? Наверняка догадается, ведь о подарке демона знали только он и я. Это мне тоже при случае припомнят. А, все равно...
Натужный скрип оттаскиваемой заслонки. Почему я не догадался притащить пузырек с маслом и хорошенько смазать ее? Или это тоже входило в игру — тюремная дверь обязательно должна скрипеть? Игры кончились, настала жизнь, и кому-то предстоит умереть раньше срока.
— Мирандола!..
Шорох внутри. О чем, собственно, нам толковать? Все потеряно и бессмысленно. Правда, мое не желающее склонить голову любопытство тянет за язык и подталкивает к краю пропасти. Терять мне все равно нечего и я отчетливо произношу:
— Я хочу поговорить с Леонардом.
— Я здесь, смертный, — без всякой паузы отзывается из темноты золотисто-звенящий голос. И этот тоже сообразил, что меня непременно принесет в этот пахнущий пылью и застоявшейся водой подвал. Неужели я настолько предсказуем?
— Твои слуги отказались от тебя. Почти все. Те, кто решил идти до конца, погибнут через день. Что скажешь?
— Они не были моими слугами. Я никого не принуждал. Они сделали свой выбор.
— Ты обещал им покровительство и не сдержал слова.
Молчание.
— Надеюсь, тебе
Молчание.
— Кто ты — бог, демон или что-то, чему мы не знаем названия? Зачем ты явился в наш мир? Повеселиться или заставить нас что-то понять?
— Меня вынудили придти.
— Кто? Человек по имени Филипп Никс? Зачем?
— Он ошибся. Я — не то создание, которое вы именуете «демонами», а он искал союза с демоном, причем способным уничтожать. Да, разрушать умею и я, но не материальные вещи, а понятия, устаревшие догмы, паутину воззрений, которую люди ткут вокруг себя и в которой запутываются. Меня создавали для этого — учить смотреть с иной точки зрения.
— Кто тебя создал?
— Тот, кто создал все, самой собой. Больше, насколько мне известно, во Вселенной творением никто не занимается.
— Почему ты ушел от Никса?
— Мне нечего было там делать, а подчиняться ему я не собирался. Решил воплотиться и посмотреть, сильно ли переменились смертные за прошедшие века. Нашел подходящее тело, соединился с ним, но нить жизни этого человека подходила к концу, я не мог удержать его здесь. Пришлось найти другого, согласившегося впустить мое сознание в свое.
— Мирандолу? Того, в ком ты живешь теперь? А кто был первым?
— Не знаю. Имена не слишком важны для меня.
— Что для тебя вообще важно? Ты насмотришься всласть и улизнешь, а мы останемся разгребать все, что ты натворил!
Молчание.
— Ну и пропади ты пропадом. Я ведь почти тебе поверил... Мирандолу жаль. Не повезло человеку. Вселился в него на редкость сволочной демон.
Тишина. Ухожу. Стражники косятся вслед с недоумением и чем-то, весьма похожим на испуг. Наверное, подслушивали наш разговор и непременно донесут о нем отцу Алистеру.
Высокие тяжелые ворота, окованные железом. Маленькая узкая калитка в левой створке, чтобы пройти, нужно нагнуть голову. На Кржижовницкой — обычная будничная толкотня, пестрые лавочные навесы, шум рьяно торгующихся голосов, ржание лошадей, хлюпанье грязи под ногами. Огибаю площадь слева, неуклюже лавируя между людьми и прилавками, кто-то хлопает по плечу. Встревоженный Орсини, с ним — Лэрц и Жаннет. Что им от меня нужно? Какие приговоры? Где начали возводить помост и ставят столбы? Ничего не знаю и знать не хочу. Отталкиваю чью-то руку, бреду дальше. Гранитные башни при въезде на мост, в просветах ограды качается стальная вода с желтоватыми пятнами первых льдин. Опять меня зовут или послышалось?
Изящная одноколка, затянутая сверху тисненой золотисто-красной кожей, пританцовывающая гнедая лошадь, звякают крошечные бубенчики на упряжи. Из бархатной глубины загородившей мне дорогу коляски изучающе-сочувственно смотрит женщина. Серебристый беличий мех на отворотах шубки и маленькой круглой шапочки, эбеново-черные пряди гладких волос, пристальные яркие глаза, губы Лилит — искусительницы.
— Матерь Божья, что стряслось? На вас лица нет! Куда вы идете? Вы меня слышите?
Пани Маргарита Домбровска. Пражский ангел, пражская ведьма.