Отрицание ночи
Шрифт:
Спустя два месяца после смерти Мило, о которой Жорж не упоминает вовсе, дедушка волнуется за Люсиль.
Дедушка боится ее срыва, вот и все.
В день, когда мы разбирали бумаги в подвале у Виолетты, искали записи Жоржа на кассетах, я выразила желание взять материалы для книги с собой, и вдруг у Виолетты случился страшный приступ гнева. Она вопила, она тряслась, она метала громы и молнии, запрещая мне прикасаться к записям, которые могут скомпрометировать ее отца. Я растерянно объяснила, что ищу всего лишь воспоминания самого Жоржа, и кроме того, мне нужна парочка веселых историй о жизни на улице Мобеж – так, для атмосферы в романе. Я говорила правду, поскольку ни на секунду не могла вообразить, что Жорж и Люсиль были близки – и тому есть подтверждение.
Записывая свой голос на
И Люсиль, и Жорж мертвы, так что докапываться до правды уже поздно. Люсиль страдала биполярным расстройством. Кажется, по мнению психологов, инцест способствует возникновению и развитию биполярного расстройства. Статистика мне неизвестна.
Дома у Люсиль я нашла школьную тетрадь и карандашный черновик злосчастного текста об изнасиловании. По какой-то причине мама его не выбросила, а оставила, чтобы мы на него наткнулись: Последняя картина – мы уезжаем в загородный дом. Я со своим возлюбленным. Мой отец тоже с нами. Я люблю своего друга, но я с ним не нежна. Я боюсь, что отец заметит мою нежность к Форесту. Мой друг Форест спит наверху. Я иду пописать, папа меня подкарауливает, дает мне снотворное и увлекает в свою постель, чтобы я расслабилась, я слишком напряжена. Я не знаю, изнасиловал ли он меня. Пока я спала, он меня изнасиловал. Мне было шестнадцать лет.
Когда Манон подняла эту тему спустя несколько лет после прочтения текста, Люсиль рассказала ей, что Жорж заставил ее сесть на кровать и приласкал отнюдь не по-отечески. От ужаса она потеряла сознание. О снотворном она не упомянула. Примерно эту версию я обнаружила в дневнике Люсиль от 1984 года. Тогда она посещала психиатра. Сеансы, впрочем, не особенно помогли, после нескольких месяцев доктор уперся лбом в стену молчания. Итак, наиболее правдоподобная версия:
Суббота 29.12.1984. Сегодня папа подарил мне часы, чтобы спрятать татуировку на запястье, которая ему не нравится. А мне моя татуировка нравится, она – часть меня самой. Отец не знает, что я сделала татуировку из-за него. Десять часов десять минут – момент, когда я проснулась в постели с отцом, проведя с ним ночь. Может быть, он меня изнасиловал. Не знаю. Знаю только, что очень испугалась и потеряла сознание. Я никогда в жизни не испытывала такого страха.
Люсиль до конца жизни сохранила на запястье татуировку в виде кругленьких часиков. Время пробуждения, время, когда часы остановились – 10.10.
А если той ночью ничего не было?
Если был только страх, огромный необъятный страх и потеря сознания?
Иногда меня преследует другая мысль.
А вдруг Люсиль не смогла написать правду? Вдруг она столкнулась с еще большей бездной и упала в нее? Вдруг она была в сознании? Вдруг страх сковал ее, сломил ее волю, и она не смогла противостоять, не смогла перечить отцу, а он бессовестно воспользовался ею? Вдруг Люсиль, подобно Камилле, не смогла сказать Жоржу «нет»?
Мало-помалу стыд заставил Люсиль вытеснить воспоминание на периферию сознания. Но отчаяние и отвращение остались.Я перечитываю «Инцест» Кристины Анго, где она рассказывает о том, как отец взял над ней верх и изнасиловал: «Мне жаль, что вам приходится это читать, мне бы хотелось рассказать о другом. Но именно из-за этого я обезумела. Я уверена, что потеряла разум именно из-за этого».
Мы никогда не узнаем. У нас есть своя точка зрения или нет ее, но точно мы не знаем.
Ужас заключается в том, что мы не имеем права ни ненавидеть Жоржа, ни признать его невиновным. Люсиль оставила нам в наследство сомнение. И это сомнение для нас – яд.
Спустя несколько месяцев после того как Люсиль написала свой страшный текст, а родные откликнулись молчанием, маму впервые поместили в лечебницу.Для книги разные точки зрения то же, что для фильма – ракурсы. Я рассказываю свою правду, но эта правда принадлежит только мне.
Люсиль больше не хотела жить в Банье. Ее раздражал старый дом, грязный ковер, окна
Наша квартира на улице Фобур-Монмартр находилась прямо напротив ночного клуба «Ле Палас» и редакции спортивной газеты «Экип». А между нашими домами ездили туда-обратно бесчисленные автобусы, двухэтажные туристические и обычные. Все, кто хотел днем или ночью попасть на площадь Пигаль или в кабаре «Фоли-Бержер», с грохотом проносились у нас под окнами. Улица оказалась одной из самых шумных в Париже, толпы людей постоянно тут шастали по своим делам. В холле нашего дома, чтобы попасть на лестницу, мы были вынуждены обходить очередь в кинотеатр «Studio 43», чья загадочная программа (фильмы серии B, Z или X, два по цене одного) для меня до сих пор покрыта мраком. Из кухонного окна мы наблюдали за огромными крысами, которые выискивали, чем бы полакомиться в мусорном баке соседней забегаловки. Вывески баров и клубов всю ночь мигали тысячью огней, и нередко в час, когда «Ле Палас», наконец, закрывался, нас будили крики и вой сирен. Спрятавшись за занавеской, я не раз видела пьяные разборки, усмирение бунтарей полицейскими и драки.
Люсиль по-прежнему работала секретаршей в том же обществе по продвижению товаров, смеялась над своим начальником, мечтала о долгих каникулах и дальних странствиях, рассказывала нам забавные истории, которые случались в офисе.
Комната Манон прилегала прямо к гостиной, где Люсиль соорудила себе кровать – просто положила матрас на деревянные доски. Почти каждый вечер Манон слышала, как Люсиль плачет.
В коллеже я обучалась уже третий год, ездила в школу на улице Мильтон на автобусе. Вдали от Тадрины и наших детских забав я ощущала свой подростковый возраст как тяжкое испытание: я носила скобки на зубах, за что кузены почему-то прозвали меня «атомной электростанцией», у меня вились и торчали во все стороны волосы, грудь и попа никак не хотели расти, я краснела, стоило кому-нибудь ко мне обратиться, и не спала ночью, если наутро мне предстояло прочесть стихотворение или сделать доклад перед классом. Париж меня угнетал, и, чтобы хоть как-то приспособиться к обстоятельствам, я представляла себя грустной одинокой девочкой, раздираемой тайными страданиями, которые никто и никак не мог развеять. Манон пошла в четвертый класс в районную школу и, поскольку большинство ее подружек принадлежали к еврейской нации, вообразила себя еврейкой. Она то и дело читала какие-то вымышленные молитвы и отмечала несуществующие праздники. Чтобы объяснить форму своего лица (круглого и плоского – у Фэй Данауэй такое), Манон всем рассказывала, что однажды скакала на лошади галопом и врезалась в дерево.
Манон всегда улыбалась, смеялась и с большой симпатией относилась к окружающему миру. Я – наоборот: хмурилась, молчала и слишком много думала. Вместе с Манон мы вечно что-нибудь воровали в магазинах. Мы отдавали предпочтение кондитерской лавке, магазинчику игрушек и разных безделушек в переулке Жуффруа, куда мы наведывались несколько раз в неделю и откуда выходили с набитыми карманами, и, конечно, супермаркету «Монопри», где в ту пору еще не установили системы сигнализации. Чтобы как-то объяснить Люсиль внезапное появление новых вещей, я придумывала одну ложь за другой: мы обмениваемся всякой всячиной с друзьями; мы чудесным образом нашли на улице деньги; моя подружка растолстела и отдала мне свою одежду; добрые мамы моих друзей дарят мне подарки. Если я не могла придумать объяснение, я просто прятала свои сокровища в шкафу в потайном ящике.