Отрок. Все восемь книг
Шрифт:
Хорошо, что было темно. Настена даже зажмурилась от хлестнувшей по сердцу пронзительной жалости к дочери. «Я же в других семьях бываю»! Макошь Пресветлая, столь щедро одарить и тут же так беспощадно обделить, что за чужим счастьем тайком подглядывать приходится. Как же так? Знать и помнить чуть ли не обо всех жителях Ратного, а собственную дочь… Сыта, обута, одета, лекарскому делу учится с радостью, ярости озверевшей толпы не ведает, костра на месте родного дома не видела и собственной обделенности жизнью не сознает. Разумом… но душа-то тепла просит! Да не защиты от мирских бед она в Михайле ищет, как баба в муже, а доброго, всепрощающего
Темно-то было темно, но Юлька обостренным ведовским восприятием что-то такое почувствовала. Поведя плечами, она выскользнула из-под Настениных ладоней и сама обхватила мать руками.
– Мам, ты чего? Я же не знала, что Бурей… А Минька неопасный… и не бешеный вовсе, врут на него со зла… он добрый… Мама, ну перестань!
Юлькина ладошка осторожно размазала по щеке Настены одинокую слезу.
– Все так, Гунюшка, умничка моя…
Усилием воли лекарка попыталась взять себя в руки, получалось плоховато – хоть и знала, что успокоить себя порой бывает труднее, чем мечущегося в бреду больного, но сегодня выходило как-то уж совсем туго.
– Поздно уже, давай-ка, доченька, спать ложиться. Утро вечера мудренее… Да! Ты же голодная, ведь не ужинали мы, а ты и не обедала, наверно. Сейчас…
– Погоди, мама! А как же теперь Минька… Как я?
– Может быть, все-таки завтра?
– Ну, мам!
– Ну, хорошо, хорошо… Минька, говоришь? Значит, перестала его бояться? А?
– А я и не боя…
– Ой ли? А кто, почитай, ни разу за весь разговор Михайлу по имени не назвал, все «он» да «он»? Словно нечистого накликать боялась да по углам все зыркала.
Юлька ничего не ответила, только смущенно засопела и закопошилась, снова устраиваясь у матери под боком. Какой там муж-защитник? Вот она главная опора и защита – мама, все знающая, все умеющая и способная укротить одним словом, да что там словом – взглядом, любого врага: хоть человека, хоть зверя, хоть… не к ночи будь помянут.
– Значит, ты Михайлу из-за Матвея… двинула?
– Нет, мам. Он… Минька как-то еще догадался, что мы с тобой им крутим, так прямо и сказал…
– Что-о-о? Мы Михайлой? Да с чего он взял?
– Ты же сама говорила, что его Нинее отдавать нельзя…
– Да ты… – От возмущения у Настены даже не сразу нашлись слова. – И ты ему такое ляпнула?
– Нет, он сам… я ничего такого…
– И ты его ударила?
– Ага…
– И этим подтвердила его догадки пустые!
– Ой, мама…
– Нет, ну надо ж такой дурехой быть! – Настена возмущенно всплеснула руками. – И Мишка тоже хорош – додумался! Да вы там все с ума посходили! Куда Анька-то смотрит? Вроде здравая баба, и Лешка ее муж бывалый… Или только друг на друга пялятся? Так там же еще и Илья – не все пока мозги пропил…
– Да Илья там за все время ни разу не напивался!
– Ну да! Еще не хватало ему на глазах у учеников под забором в мокрых портках валяться!
– Тебя послушать, так все дураки…
– А ну, придержи язык! – не дала Юльке договорить Настена, потом умолкла сама и, сделав несколько глубоких вдохов, заговорила
– Не то чтобы посмеивался, но как-то так… мол, вы думаете, что я не замечаю, а я все понял.
– И сама дурой выставилась, и меня выставила, благодарствую, доченька.
– Я ж не нарочно…
– Еще не хватало, чтобы нарочно! Ладно, это – не самое страшное. Слушай дальше… вот уж не думала, что доведется тебе такое объяснять, но раз уж сама не понимаешь… Такой удар, какой Михайла от тебя получил, мужчины, если их женщина ударила, считают хуже удара в спину – наравне со змеиным укусом держат. А что с ужалившей змеей творят, тебе, я думаю, объяснять не надо? И еще: такой удар на какое-то время мужа перед бабой беспомощным делает. Пусть на краткое время, но унижение это запоминается надолго, бывает, на всю жизнь. И случается, что, казалось бы, все забылось, месяцы или годы миновали, помирились давно, но случись бабе того мужа в неловкое положение поставить или высмеять, даже пошутить неудачно – все! Только кости хрустят! А он потом и сам удивляется: чего на него накатило?
Нечасто такое бывает, но случается. Бабка моя почти шестьдесят лет лекарствовала и за все это время пять таких случаев видела – две бабы калеками остались, а троих насмерть. Мне тоже одну такую у мужа отбивать довелось…
– Спасла?
– Помогли… Только проку-то? Всех передних зубов лишилась и говорить потом только шепотом могла… Да не ее, дуру, жалко, сама виновата – язык до пупа. Дочка у них маленькая была, так со страху в уме повредилась… насовсем, ничем не помочь было. Лушку убогую помнишь?
– Это которая у своей матери на могилке зимой насмерть замерзла?
– Она…
В избушке вновь повисла тишина, мать и дочь, каждая по-своему, переживали рассказанную Настеной историю. Юлька, по правде говоря, Лушку убогую помнила не слишком хорошо – маленькой еще была, но разговоров слышала много, лишь об истинной причине ее болезни не знала.
– Мам, а его как-нибудь наказали за это?
– Если б убил, сотник бы решал, а так – семейное дело. Казнился он сам потом, переживал сильно, а меньше чем через год его в бою убили. Неслучайно, как я думаю.
– Как это, неслучайно? Каялся, сам смерти искал?
– Чтобы дочку болезную сиротой оставить? Думай, что говоришь, да бабьей болтовни поменьше слушай.
– А что ж тогда?
– Да пойми ты: муж, битый бабой, – не муж. Даже если не видел никто и не насмехаются, он-то сам помнит. Для смерда или ремесленника еще туда-сюда, а для воина потерять уверенность в себе – смерть в первом же бою. Если пересилит себя – нескольких врагов уложит, кровью слабость свою зальет – будет жить, а если не сможет, то смерть. Слабые на войне не живут. Я-то, когда жену у него отнимали, тоже ему врезала, да еще на людях.