Отрок
Шрифт:
Федор, конечно, рад радешенек, единым духом слетал в Киев, получил благословение у родителей — они еще живы были тогда — и обратно в Мазовию. Весна, распутица, реки разлились, чуть не утонул по дороге, но разве мужика в таком деле удержишь? Приехал, а подарки подносить и некому! Вместо усадьбы отца Кристины, только стены закопченные — пруссы перед самой ростепелью набег на Мазовию учинили. Рассчитали, поганцы, что по половодью за ними никто в погоню не пойдет.
Федор Алексеич — к князю Мазовецкому, то утешил: трупа Кристины на развалинах не нашли, значит, жива — в полон увели. Погоди, говорит,
Лето в тот год рано началось, жара, сушь, ратники в доспехах так упревали, что бывало без памяти с коней валились, один Федор, как железный, не ест не спит. Как какого прусса живым возьмут, сам пытал страшно, все дознавался, где нужно его невесту искать. Нашли, все-таки, на одном хуторе. Батюшка Корней рассказывал, что поверить не мог, будто красавицей была — худая, страшная, в волосах седые пряди, это в шестнадцать-то лет! А на шее полоса синяя и кожа ободрана — руки на себя наложить пыталась, да не дали, успели из петли вынуть.
Казалось бы, все хорошо кончилось, как в сказке — витязь суженую отыскал, от ворогов освободил, теперь честным пирком, да за свадебку… — Мать примолкла и утерла тыльной стороной ладони скатившуюся по щеке слезу. То ли так переживала свой собственный рассказ, то ли как раз резала лук. — Только ты, Мишаня, сказкам не очень-то верь.
Мишка даже вздрогнул от того, как разительно изменился на последней фразе голос матери. До этого она, словно и в правду рассказывала сказку, говорили слегка нараспев, вплетая в свою речь характерные для сказочников словесные обороты. Последние же слова были сказаны зло, с каким-то особым ожесточением.
— В сказках, сынок, ничего не говорится о том, что полонянки по много раз насилованные, битые, униженные, за месяц из девиц в старух превращаются. И о том, что даже сохранив рассудок, невеста, после всего этого, в женихе такого же кобеля, какие над ней измывались, видит, сказочники тоже помалкивают.
Короче, в монастырь она уйти решила. Как Федор не уговаривал, как не пытался о любви их напомнить… Там еще, как на беду, поп латинский с дружиной Мазовецкой был. Все стращал, что самоубийство, хоть и неудавшееся, грех великий. И лях один. Упился дурак прусского пива, да и ляпнул, что русичи, мол, неразборчивы — готовы из-под кучи чужих мужиков подстилку замуж взять. Федор его даже на поединок вызывать не стал, так, голыми руками, шею свернул.
"Сто, стоп, стоп, сэр! Что-то маман понесло, такие вещи пацану рассказывать… Мажет быть, лучше как-то закруглить разговор? Сама же потом жалеть будет".
Мать, между тем, все с таким же ожесточением продолжала:
— В общем, ушли ляхи, и поп Кристину увез. Ему-то выгода — других наследников у отца Кристины не осталось, значит, все имущество и земли церкви отойдут. Федор потом говорил, что это ему наказанье Божье, за то, что первый раз из выгоды женился, а Кристине о первом браке ни словом не обмолвился.
— Ушли ляхи, остался Корней воеводой над четырьмя сотнями
— А потом… Два городища прусских начисто выжгли, а сколько деревенек, да хуторов — Бог весть. Что с людьми творили — Корней по сию пору поминать стесняется. В конце концов доигрались — попали в лесной пожар. То ли их собственный огонь догнал, то ли пруссы сами лес подожгли, чтобы их зверство прекратить, да только еле выбрались. Полон, добычу, все бросили, некоторые даже заводных коней потеряли.
Домой вернулись — звери зверьми, а тут еще засуха, неурожай. Сколько баб в то лето в синяках от мужниных кулаков ходили, почитай, все Ратное. Батюшка твой Фрол Корнеич, покойник, тоже не раз приложился…
"Ни хрена себе, сэр Майкл, это что же такое Ваш либер фатер откаблучил, что мать до сих пор простить не может? Дела-а… Пора заканчивать беседу, а то еще чего-нибудь такого наслушаюсь…".
Мишка попытался подняться с бревна, но мать придержала его рукой.
— Сиди уж! Начали, так до конца расскажу.
— Может, потом, как-нибудь? — Осторожно возразил Мишка.
— Сиди, слушай! Давно пора было рассказать, да все случая не было. Дед-то обязательно до последнего дня дотянул бы.
"Сюрпрайз, сэр! Оказывается, мне это все зачем-то знать положено! Интересно, зачем?".
— Уехал боярин Федор в Киев. Лет через пять-шесть женился во второй раз, опять на боярышне из знатного рода, снова стал при посольствах службу править. Разбогател изрядно, князем Великим отмечен был не раз. В Царьграде чем-то так отличился, что золотой шейной гривной пожалован был и землями. Друга не забывал — после смерти сотника Агея, помог деду сотником сделаться, хотя тот и сам управился бы, но все равно.
И с семьей все ладно получалось. Лет десять ж или душа в душу. Он со своей Евдокии пылинки сдувал, на руках носил — всю любовь, что первых двум женщинам недодал, на нее изливал. Детишек троих нажили — двоих мальчишек и младшую девочку. Катериной назвали.
Мать помолчала, помешивая булькающую в котле кашу.
— Казалось бы, живи и радуйся. Только Господь наш который есть Любовь, — мать саркастически скривила губы — если уж взялся карать, то удержу не знает.
У Мишки от дурного предчувствия даже похолодело в животе.
— Сначала, — продолжала мать — умер благодетель Федора — Великий князь Святополк Изяславич. Пришел в Киев Мономах и отец Евдокии в опалу попал, хотя Федора это не очень коснулось. А потом… На святки повез боярин Федор семью кататься. Сам верхом, а семья в санях. Разогнались по днепровскому льду, возница свистит, детишки визжат, Евдокия улыбается. Таким их Федор и запомнил. Полынью на Днепре тонким ледком затянуло, да снежком запорошило, если не приглядывать, то и не заметишь. Конь туда со всего маху и влетел. Сам сразу с головой под лед ушел и сани с собой втащил. Как Евдокия успела полуторагодовалую Катерину на лед выбросить, даже и Федор сам понять не смог, а остальные все сгинули.