Отшельник
Шрифт:
– Верующие?
– Ага. Гремучая смесь русского православия с ихним остятским язычеством. Все эти их духи - кули, менки, тонхи…
– Да ты, гляжу, человек осведомленный… Удивительные дела творятся на земле!
– Во-во, - Тимур нахмурился, вспоминая, на чем остановился, - о чем это я… Ага! Так вот, они не пьют и не курят не только из религиозных соображений, но в основном потому, что спиртное и табак отбивают чутье. Они же таежники, и чутье это у них просто звериное. Не то, что у тех охотничков, которые
– Ладно, посмотрим, - я взглянул на сарай, в котором скрылись мои индейцы, - а как насчет похавать? Я тут рыбу приготовил, пока тебя не было.
– Пожрать - это святое, - с благоговением ответил Тимур, - давай твою рыбу. И мы пошли в дом.
* * *
Село Ореховое называлось так потому, что богаты были те места кедровым орехом. Уже триста лет его жители кормились тем, что помимо ловли зверя и сбора всяких грибов-ягод подчищали и старинный кедровник. Было в селе три десятка домов, жили селяне не богато, но и на бедность не жаловались - в общем, вели они обычную натуральную жизнь и не тужили. Это могло продолжаться еще сто лет, или пятьсот, или тысячу, но вот однажды все изменилось.
Петлявшая по тайге дорога, которая раньше не знала ничего, кроме лошадиных копыт и тележных колес, да еще санных полозьев в зимнюю пору, вдруг промялась под тяжелыми колесами мощных грузовиков. Разорвали ее ржавые железные траки гусеничных машин, и стала древняя, ласковая к стопам лесных путников дорога извилистой распоротой раной, наполнилась грязью, как гнилой кровью, а те, кто убил ее, только смеялись и бросали на обочины пустые бутылки и сальные обертки.
В тайге завыли бензопилы, железными дятлами застучали топоры, и вековые кедры со стоном и скрипом начали валиться на землю, цепляясь ветвями за еще стоящих собратьев. Но тысячепудовая тяжесть старых могучих деревьев ломала сучья, и кедр умирал. А потом и те, на которых он хотел опереться, ложились рядом с ним, а на земле уже ждали полупьяные люди с рулетками, и дерево, только что шумевшее ветвями в вышине, превращалось в неподвижную и мертвую древесину.
На огромной делянке, где громоздились штабеля свежерезаного леса, настала тишина. Рабочий день закончился, и лесорубы, которым было все равно, что рубить и что губить, потянулись к походной кухне. Котел военного образца, установленный на четырехколесном шасси, находился на самом краю делянки, и над этим котлом поднимался ароматный пар. Кормежка для лесорубов варилась прямо здесь, в лесу; здесь же они и жили, в обычных четырехместных палатках.
Еда была простой, но сытной. Редкие звери, которые еще не убежали с обжитых мест, принюхивались к незнакомому запаху гречневой каши с тушенкой, который смешивался с резкой бензиновой вонью и пугающим духом давно не мытых человеческих тел.
Кроме простой еды работодатели в избытке снабжали тружеников лесоповала простой водкой, которая скрашивала их вечера, а утром, уверенно опохмелившись, они с новой силой брались за работу, и вековые кедры валились на землю один за другим.
Кедровник был частью заповедной зоны, и заготовка леса в этом месте была запрещена. Но неожиданно обнаружилось, что кедры растут за границами заповедника; потом выяснилось, что карта составлена
Зачем японцам кедр - не знал никто.
Но ни у кого и никогда не возникало вопроса, зачем людям деньги.
Поэтому документы были составлены, подписаны, снабжены всеми необходимыми визами и печатями, и в карман Вертякова начали поступать весьма крупные суммы нигде не учтенных денег, часть которых он с обычными причитаниями каждую неделю отправлял в Томск. Из Томска деньги отправлялись в столицу, и где именно заканчивался их путь, было неизвестно никому, кроме тех, кто стоял в самом конце этого бурного и стремительного финансового потока.
А ведь кто-то там стоял…
* * *
Вертяков сидел в рабочем кресле и расслабленно прикрыв глаза, часто дышал. Элла Арнольдовна стояла перед ним на коленях и вытирала рот бумажной салфеткой. Только что она сделала своему боссу процедуру номер восемь, которая должна была послужить снятию напряжения и приведению нервной системы в ровную, благоприятную для общего состояния, кондицию.
Сам Вертяков считал эту процедуру номером первым. И те претендентки на должность секретарши, с которыми он сталкивался до появления Эллы Арнольдовны, отпадали одна за другой, потому что они не могли понять той простой вещи, что рот у секретарши должен открываться только для одного. А они открывали его для другого и поэтому очень быстро отправлялись искать другую работу.
Вертяков глубоко вздохнул и открыл посоловевшие глаза.
– Ну, ты у меня просто зайка, - простонал он.
Элла Арнольдовна сглотнула и слабым голосом ответила:
– Вот видишь, а ты меня совсем не ценишь.
– Я тебя не ценю?
– удивился Вертяков, - а кто же тебя ценит, если не я?
Элла Арнольдовна могла с легкостью перечислить тех, кто ценит ее вне служебного кабинета, но по понятным причинам промолчала.
Вертяков застегнул брюки непослушными руками, затем сел прямо и сказал:
– Между прочим, тебе причитается премия.
– Неужели?
– преувеличенно удивилась Элла Арнольдовна и встала.
– Да, и немаленькая.
Вертяков выдвинул ящик стола и достал из него небольшой конверт.
– Держи, - сказал он и протянул конверт Элле Арнольдовне.
Она взяла конверт и, заглянув в него, хмыкнула:
– Не густо…
– Тебе пятьсот долларов в неделю - не густо?
– Вертяков поднял брови.
– Да, не густо!
– с вызовом ответила Элла Арнольдовна и бросила конверт на стол.
В этот день у нее началась менструация, и поэтому она была раздражительна и ядовита.
Кроме того, владелец фитнес-центра начал изменять ей с двадцатилетней соской, и Элла Арнольдовна искала повода для скандала, чтобы сорвать злость и женскую обиду.
– Да за одни минеты ты должен платить мне по пятьсот в день!
– прошипела она и подбоченилась.
– А если не нравится, то можешь взять любую подстилку с улицы, она будет сосать за шоколадки!
– Элла, Эллочка, что с тобой, дорогая?
– запаниковал Вертяков.