Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год.
Шрифт:
В этот же день в село заходило подразделение Внутренних войск. Выезжая из Орехово, мы, оборванные и закопчённые, с достоинством, но в тоже время и с некоторой завистью смотрели на новенькую технику и хорошее обмундирование.
Останавливаемся у головной машины, спрашиваю у офицера:
— Где командир?
Офицер неопределённо машет рукой, мы выдвигаемся дальше и вскоре находим командирскую машину. Представляюсь:
— Я - командир взвода…Мы это село уже несколько дней держим, а нас свои же каждый
Командир в знак согласия кивает головой. Едем дальше, колонна тронулась с места, змеёй вползая на центральную улицу разгромленного села.
Уже при подъезде к «гарнизону» слышим в Орехово автоматные очереди. Казаки возмущаются:
— Ну попросили же по человечески…Зачем они палят?
— С испугу, не иначе…
Уже потом, со слов Ворончихина, мы узнали все подробности «штурма». Страху у солдат-срочников и впрямь было не мало, продвигались они по улицам в касках, бронежилетах, с оружием на изготовку, и начинали палить на любой подозрительный шум.
Вечером мы от души смеялись над рассказом Маньяка, удивляясь Вовкиной бесшабашности.
— Гляжу, «вованы» крадутся по нашей улице, прячутся за «броню». А мы только что разделись догола. Выхожу им навстречу, как есть, и говорю: «Вы куда, мужики?»
Можно было представить реакцию солдатиков, близкую к шоку, когда они увидели на совершенно пустой улице разбитого в пух и прах села голого человека с тазиком в руке, небольшого роста, щуплого, заросшего щетиной, который не боялся их и шёл им на встречу.
Ещё один случай, характеризующий Вовкин принцип «на авось», случился уже вне Чечни, по пути домой.
После суматошной сдачи техники, оружия и имущества в Прохладном, на базе мотострелковой бригады, ещё раз инструктирую казаков перед отъездом на вокзал:
— С собой не должно быть никакого оружия, никаких боеприпасов. Все междугородные автобусы, электрички проверяются дополнительными силами милиции. Казаков «шмонают», уже есть несколько человек задержанных. Всё понятно?
Казаки-минераловодцы охотно соглашаются.
Добираемся до вокзала, под пристальными взглядами милиционеров закидываем вещи в электричку. Поехали…
Собираю всех наших в кучу, ещё раз предупреждаю:
— Водку до Минеральных Вод не пьём, чтобы не привлекать внимание «ментов», на вопросы не огрызаемся…
Взгляд падает на Вовкин вещмешок, и сердце в предчувствии плохого ёкает. Прощупываю вещи, пальцы хорошо чувствуют контуры винтовочных патронов. Выплёскиваю на Ворончихина весь накопившийся за сегодняшний день негатив, развязываю вещмешок и выкидываю патроны в окно.
Вовка моргает глазами:
— Жалко…Снайперские…Думал, пригодятся…
Казаки успокаивают меня:
— Он же Маньяк…
Мы вернулись
Мы встретились с ним на его подворье, выпили вина на берегу бурной реки, где он с расстановкой, с достоинством рассказывал о своих достижениях в гусиных, свиных и коровьих делах. Было радостно за человека, что он нашёл себя в этом деле, что получается у него — городского человека, управляться с «худобой», что ладит с женщинами, которые доят его коров и сбивают сливки на сметану. Но ещё через месяц пришла другая весть: Вовка бросил хозяйство и ночью укатил на мотоцикле в одну из соседних станиц, где отлёживался несколько дней, коротая время в компании со стаканом в руке.
Он не был приспособлен к размеренной, сытой жизни, где всё было разложено по полкам. Такая жизнь тяготила Вовку, привыкшего к свободе, и, вдобавок ко всему, с избытком хлебнувшего наполненного адреналином ветра войны.
И теперь, спустя годы, становится понятно, что Маньяк всегда тяготился миром, война запала в его душу, звала Ворончихина, манила к себе определенным объяснимым порядком, притягательным своей жуткой правдой. Она цепко ухватила Вовку, бесцеремонно влезла в его судьбу, и ни за что не хотела с ним расставаться. Война шептала на ухо: «Есть проблемы? Плюнь на них, иди ко мне, и я спасу тебя от них». И Володя бежал от себя, спотыкался, падал, и снова бежал…
Да один ли только он?
Уже во Вторую Чеченскую войну, в 1999 году, он, значительно потрёпанный жизнью, вновь ринулся на волшебное замкнутое пространство войны, но, кажется, уже не мог найти спасения. Через три месяца Вовка-Маньяк вернулся домой, и на него было больно смотреть. Он пытался спрятаться от усталости, благополучно проматывая «боевые», но в итоге, загнанный призраками всё той же усталости и грузом накапливающихся личных проблем, разбил купленную по-дешёвке машину и вновь ринулся в объятия Госпожи Войны…
В сентябре 2000 года телефонный звонок ворвался в нашу жизнь трагедией:
— Владимир Ворончихин погиб 31 августа на растяжке в Грозном…
Для многих из наших казаков это было неожиданностью, далеко не все знали, что этим летом он вновь пошёл на «контракт».
Вовка уходил на свою четвёртую и последнюю ходку в Чечню без особой помпы, не афишируя своё решение, как это было раньше, и выглядело это действо и бегством от всего противоречивого мира, и бегством от самого себя, и следствием болезни притяжения войной.