Отсюда и в вечность
Шрифт:
Л радио все говорило и говорило.
«Госпиталь «Триплер Дженерал» — большое лечебное учреждение, оборудованное но последнему слову медицинской науки. А теперь, после происшедшей катастрофы, помещения хватает лишь на небольшую часть пострадавших, которых сюда доставляют непрерывно. Некоторых привозят уже мертвыми, другие умирают на носилках тут же в коридорах и вестибюлях, потому что на такое количество раненых не хватает ни помещения, ни квалифицированного медицинского персонала».
— Сволочь! Проклятая немецкая сволочь! Гнусные убийцы! —
— Это же японцы, — сказала Жоржетта. — Они подкрались к нам тайком, как трусы, и напали на нас, пока их люди, посланные для отвода глаз в Вашингтон, все еще разглагольствовали там о мире.
«Трудно передать словами то мужество, с которым наши парни переносят все страдания. Мне бы хотелось, чтобы каждый гражданин Америки мог побывать вместе со мной в палатах госпиталя «Триплер Дженерал» и видеть то, что довелось увидеть мне».
— Это не Вэбл Эдвардс? — спросил Прюитт.
— Мне кажется, он, — ответила Альма.
— Похоже, что он, — сказала Жоржетта. — Голос явно его.
— Он молодец. Правильный малый, — проговорил Прюитт и снова наполнил рюмку.
— Может, ты сделаешь передышку? — сказала Альма, в ее голосе звучала нотка беспокойства. — Поставь бутылку. День еще только начался, успеешь напиться.
— Успею? У, проклятье!.. А какая, в конце концов, разница? — выпалил Прюитт. — Какая разница, напьюсь я или нет? Ведь мне нельзя возвращаться… Давайте все напьемся!.. У! Будь они прокляты! — вновь застонал он. — Будь они прокляты!
«Полный объем причиненного ущерба установить в настоящее время не представляется возможным, — продолжало радио. — Учитывая сложившуюся обстановку и исходя из необходимости обеспечить координацию деятельности всех заинтересованных учреждений, генерал Шорт ввел военное положение на всей территории Гавайских островов».
— Я вам вот что скажу, — сквозь слезы проговорил Прюитт. — Против меня никакого обвинения в убийстве никто не возбуждал.
— Не возбуждал? — спросила Альма.
— Нот. Ни против меня, ни против кого другого. Мне это сказал Уорден, а он врать не будет.
— Тогда ты можешь возвращаться, — сказала Альма. — Но не могут ли они посадить тебя в тюрьму за самовольную отлучку?
— Так в этом-то все дело! Теперь я все равно не могу возвратиться. Потому что в тюрьму я не хочу.
— Если бы ты только мог вернуться и не попасть в тюрьму! — сказала Альма. Она положила руку ему на плечо. — Прю, поставь на место бутылку. Ну пожалуйста. Дай мне ее.
— Пошла прочь! — рывком он сбросил ее руку с плеча. — Пошла прочь! Убирайся! Оставь меня в покое! — Он налил себе еще целую рюмку виски и посмотрел на Альму с ненавистью.
Больше девушки не пытались его останавливать. В его покрасневших от алкоголя глазах было выражение такой свирепости, что, казалось, он мог бы убить в этот момент человека.
— И пока мне грозит эта вонючая тюрьма, я никогда по вернусь, — сказал Прюитт, еще больше свирепея.
Девушки промолчали. Вот так втроем и сидели они молча, слушая сообщения по радио,
«За урок, который американский народ получил сегодня, наши воины заплатили дорогой ценой», — продолжало радио.
— А я спал, — мрачно сказал Прюитт. — И даже не проснулся.
Девушки все время надеялись, что он напьется в конце концов до потери сознания и тогда они уложат его в постель. Он был в таком исступлении, что им было не по себе, и они просто боялись находиться с ним в одной комнате. Но сколько он ни пил, опьянение не приходило. Вероятно, это был одни из тех случаев, когда человек, достигнув определенной степени опьянения, может пить уже без конца, больше не пьянея, а только все больше впадая в исступление. Прюитт все время так и сидел на низенькой скамеечке перед радиолой — сначала плакал, а потом перестал и лишь недвижно глядел злым и мрачным взглядом.
В полдень по радио передали обращение доктора Пинкертона, в котором он призывал население сдавать кровь, причем донорам-добровольцам предлагалось немедленно прибыть в больницу «Куинз Хоспитал». Движимые, скорее всего, желанием выбраться из дома, где царила нестерпимо гнетущая атмосфера, Жоржетта и Альма решили идти сдавать кровь.
— Я тоже иду, — выпалил Прюитт и попытался подняться со скамейки.
— Ты не пойдешь, Прю, — заявила Альма. — Будь благоразумен. Ты сейчас так пьян, что не держишься на ногах. А потом, от каждого потребуют какой-то документ, удостоверяющий личность. А ты знаешь, чем это для тебя может кончиться.
— Нельзя отдать даже свою кровь! — сказал Прю мрачно и плюхнулся обратно на скамейку.
— Сиди и слушай радио, — стараясь быть как можно добрее, сказала Альма. — Мы скоро вернемся, и ты расскажешь нам все, что услышишь.
Прюитт ничего не ответил. Он даже не посмотрел в их сторону, когда они пошли одеваться.
— Хочется побыстрее уйти отсюда, — сказала Альма, Жоржетте. — Я здесь задыхаюсь.
— А с ним ничего не случится? — шепотом спросила Жоржетта.
— Конечно ничего, — твердо ответила Альма. — Он просто чувствует себя виноватым, поэтому расстроился, да к тому же еще и выпил. К утру все пройдет.
— Может быть, ему все-таки лучше вернуться? — неуверенно проговорила Жоржетта.
— Если он вернется, его снова посадят в тюрьму. Как ты этого не понимаешь?
— Да-да, конечно.
Когда они, одевшись, вошли в комнату и направились к выходу, Прюитт все еще сидел там, где они его оставили. Голос по радио чеканил слова сообщений. Что-то об аэродроме Уиллер. Прюитт не поднял головы и не сказал ни слова. Альма знаком дала понять Жоржетте, чтобы та не заговаривала с ним, и они молча вышли, оставив его одного.