Оттенки серого
Шрифт:
– У нас особый случай. Салли Гуммигут не дает выходных серым вот уже семнадцать лет и заставляет их работать шестьдесят восемь часов в неделю с незапамятных времен. Она обращается с ними, как с грязью, обвиняет их в каких-то выдуманных нарушениях. Даже я считаю, что она перегибает палку, хоть я до ужаса равнодушен к серым.
– А почему она так себя ведет?
– Гуммигутам нужна сцена попросторнее. Много желтого, жестокости больше, чем надо, – но безнадежно провинциальный код ЦВ37. И все просьбы о перемене игнорируются.
Знакомая история: официально почтовые коды использовались только для указания адреса, но на деле значили очень много. Запрещалось третировать человека, исходя
– Но ведь она обязана платить за переработки, – заметил я, все еще думая про серых. – Хоть так они получат свое.
– Если б они могли еще тратить свои баллы…
– Или делить, объединять, передавать по наследству. – Я перечислил самые несправедливые ограничения, касающиеся серых.
– Ага, чтоб они обжирались беконом. – Запала Томмо по поводу печальной участи серых, увы, хватило ненадолго. – «Разъединенные, мы все же вместе» и прочая фигня.
– Если Гуммигуты такие мерзкие, почему ты с ними водишься?
– Вот именно поэтому! Если в комнате тигр, лучше быть тем, кто причесывает ему усы. Потом, у Кортленда есть обратный билет: вдруг он продаст его мне? – Мы шли в сторону реки. – А вон там живут серые.
Томмо показал на скопление домов с террасами – на некотором отдалении от города. Здания располагались в два ряда, друг напротив друга, по обе стороны улицы. Позади домов виднелись садики: грядки с фасолью, фруктовые кусты, сарайчики. На ветру полоскалось белье. Всего построек было с сотню, если не больше. Я никогда не ходил по серому району один и не знал никого, кто делал бы это. Даже желтым стоило крепко подумать, прежде чем решиться на такое. Но они не признавались в этом – нервничали и говорили, что там грязно: наглая ложь. Просто серые не хотели видеть нас у себя, так же как и мы пускали их к себе только по делу. Разница – большая разница – заключалась в том, что хроматики имели право входить в серые районы, но предпочитали обходить их стороной.
– У нас есть серая служанка, Джейн, – начал я в надежде что-нибудь вытянуть из Томмо. – Она, кажется, немного… капризна.
– Мы зовем ее Чокнутой Джейн. Но никогда – при ней. Она переломала костей больше, чем кто-либо в городе.
– Такая хрупкая?
– Да не своих костей. Наших. Стоит только сказать что-нибудь про ее нос – тут же получишь. Один раз сломала руку Джим-Бобу: подумала, что тот как-то не так смотрит на нее.
– Он правда не так смотрел?
– В тот день он смотрел нормально. Но больше она не будет нас доставать. Неизвестно, сколько у нее минус-баллов, говорят, полтысячи или около того.
Я тихо присвистнул.
– Но все-таки она милашка.
– Нос у нее лучший в городе и уж точно самый вздернутый. Милашка? Змея! Попробуй поцеловать ее, и она укусит.
Хорошо утоптанная тропа посреди неровного поля привела нас к одному из многих сохранившихся старинных фонарей.
– Подкрашивают каждый год, – гордо объявил Томмо и помолчал, наслаждаясь видом чугунного столба. – Однажды смотрителю пришлось на «форде» отправиться в Гранат – достать краску, чтобы подновить полоски. Он взял Джейбса и меня. Там, на окраинах, – остатки города, которого больше нет. Но фонари все так же стоят рядами среди лугов, точно чахлые дубы.
– А можно ли за одно утро скататься в Гранат и обратно? – спросил я, думая о невероятном путешествии Джейн.
– На «форде» можно.
– Да, но насколько это реально?
– Нереально. Для начала, Карлос, наш смотритель, трясется над своим «Фордом-Т», как над незамужней дочкой. Каждую каплю протекшего масла он обязательно регистрирует. Можно взять велосипед с большим колесом, но придется толкать его шесть миль между Ржавым Холмом
– Второе, – ответил я.
Томмо кивнул со знающим видом.
Сортировочный павильон напоминал ратушу в миниатюре – те же четыре колонны у главного входа, только пониже и потоньше. Он выглядел куда более древним, чем все виденные мной здания. Кирпичи крошились, зимние ливни давно смыли со стен штукатурку. Фронтон украшало мраморное изваяние склонившейся женщины. Верхняя часть скульптуры – от середины живота – уже стала бесформенной, но в нижней части можно было разглядеть каждый мускул, каждую жилку, мастерски изображенные скульптором. Черты лица стали почти неразличимы, но, видимо, женщина была красавицей – иначе зачем тратить на нее столько времени и сил?
Над стеклянной крышей возвышались целых три гелиостата. Позади павильона стояла небольшая тележка, чтобы отвозить отсортированные находки на станцию. Мы сели на дубовую скамью неподалеку от здания и скинули обувь. Я знал предписания насчет цветного хлама: хотя у нас в Нефрите такого павильона не было, находки сортировались в Виридиане – одна остановка по железной дороге.
– Был когда-нибудь внутри павильона? – спросил Томмо. Я отрицательно покачал головой. – Ну и кто из нас двоих деревенщина?
Он толкнул дверь. Сортировочный зал – длинный, высокий – оказался освещен так хорошо, что внутри было ярче, чем снаружи. Чтобы разглядеть как следует все оттенки, требовалось много света; я подозревал, что в пасмурную погоду работа прекращается. Томмо посмотрел – и я вслед за ним – на парня чуть постарше меня, с ног до головы одетого в желтую робу. Еще в зале были двое серых – они таскали мешки с рассортированными вещами в моечную; та помещалась под шелковым навесом, полным парящих предметов. И больше никого.
– Кортленд, – почтительно прошептал Томмо. – Я понимаю, что ты уедешь через месяц, но, ради всего цветного, не раздражай его, ладно?
– Томмо, мне совершенно незачем наживать врагов среди канареечных. А особенно таких, у кого мамаша заседает в Совете.
– Просто предупреждаю. Если Кортленд скажет «прыгай», сразу спроси, как высоко и в какую сторону.
Томмо помахал Кортленду. Тот ленивым поворотом головы пригласил нас войти в сортировочную зону, где сам он сидел за одним из трех столов. Я с любопытством огляделся. На столешницах были вытравлены три взаимопересекающихся круга: они представляли основные цвета, а участки пересечения – второстепенные. Сама сортировка была делом совсем несложным. Каждый сортировщик отвечал за один из трех цветов. Кортленд, например, брал из кучи желтые предметы и помещал их в желтую секцию своего стола, которая меняла оттенок сверху вниз – от ярко-желтого до очень бледного. Одновременно он вынимал все, хоть немного отливающее желтым, из красной кучи и клал в место пересечения красного и желтого кругов, после чего заключал, что предмет – оранжевый. Так же поступали и с остальными вещами: все, что соотносилось с желто-синим сектором стола, считалось зеленым, а с красно-синим – пурпурным. Таким образом, благодаря самородкам, высокочувствительным к красному, желтому и синему цветам, соответственно на столе присутствовал весь невидимый спектр цветов. После сортировки предметы складывали в мешок и отправляли на пигментный завод, где их перемалывали, выжимали и обогащали. Емкости с пигментом развозились затем по городам и поселкам.