Отважный муж в минуты страха

Тараховский Святослав Э.

Плечистые тени со сказочной легкостью миновали забор и сказочно быстро приблизились к дому, но еще быстрее в его голове взвихрились мысли.

«Толя, Толя, друг сердечный, надежный, верный, столько раз подставлявший плечо, за что ты заманил и продал меня Комитету? За какие медовые коврижки? Что тебе посулили? Однажды ты удачно пошутил в курилке: от народа, сменившего в течение полувека благородный морфий на балдеж от вонючих паров БФ-2, можно ждать только одного: предательства. Поздравляю тебя, друг, ты был прав, но с одной поправкой: твой народ — не мой. Ты не на тех поставил, Толя. А может, Толя, тебя пытали?

Ванна с серной кислотой? Выдирание ногтей? Яйца, зажатые дверным проемом? Последнее — вряд ли, кому нужны твои рядовые яйца… Так неужели из-за Светки? Неужели правда то, о чем нашептала мне после свадьбы верная Наташка Кучина: как неспроста ты пялился на Светку и как прилипчиво с ней танцевал? Неужели я проморгал, не заметил, как ты влетел в мою жену, дружок, влетел и — в лепешку? Неужели теперь все происходит так банально, примитивно, по-шекспировски прямолинейно: тихо, чужими руками убрать соперника, чтоб завладеть его женой? Похоже, так оно и есть: когда мы прощались, ты, Толя, всплакнул, ты предавал товарища со слезами на глазах — ты любил, ты страдал и мучился, ты истинный герой Шекспира».

В дверь постучали. И голос раздался вполне реальный и грубый:

— Выходите, Сташевский. Мы знаем, вы здесь.

«Сказка сбывалась. Русская народная, знакомая с детства. В печку суну, изжарю, съем, на косточках поваляюсь. Ужас, внушенный Бабой Ягой, осуществлялся. Эти сказочные типы могут. Есть не будут, но на косточках поваляются охотно. Открывать? Сдаваться?»

Саша замер. Оцепенение. Ступор. Провал.

Стук повторился, и сильно дернули заплясавшую на засове дверь.

Открывать? Сдаваться живьем?

В дверь ломились; понедельник, соседей на дачах нет никого, потому действовали нагло, орали, как на пьянке:

— Игре конец, Сташевский! У нас ордер! При сопротивлении применим оружие! Открывай, твою мать!

«Оружие! Конечно. Вот же оно, ключ-слово! Спасибо, напомнили».

Он кинулся на мансарду и схватил «Сайгу». Снова четко затикали мозги.

«Абзац, ребятишки. Тотальное отступление по жизни закончено. У Ельцина свой Белый дом, у меня — свой: маленький, личный, состоящий из неповторимого меня, моей жизни и моей свободы, и я буду этот дом защищать от таких, как вы, сухоруковых и других козлов». «Зачем тебе в жизни хорошая стрельба, сын?» — спросил меня когда-то папа Гриша. «Вот для чего, отец, для этого момента истины».

Секунда, и вставлена обойма. Секунда, и передернут затвор. Секунда, и дулом карабина звонко выставлено стекло в окошке мансарды. Секунда, и ухнул в пространство остервенелый залп «Сайги». Голоса смолкли.

Саша заметил: тени отступили и укрылись — один за «Волгой», двое — за поленницей дров.

«Толя, ты дал маху; все предусмотрел, старичок, думал, парализует меня страх — ошибся. Не учел, что были лагери, тысячи заключенных и среди них мой дед, не учел, что их жизнь не сгорела впустую, не знал, что среди выстраданных ими мудростей была одна, самая главная, которая вовремя пришла мне на ум: „Страх исчезает тогда, когда начинаешь борьбу“. Одного не могу понять: зачем ты вложил мне в руки карабин?»

Прожужжала и впилась над ним в потолок злая пуля. Пистолет. «Макаров», определил Саша и понял, что, открыв огонь, сказочные герои сделали ошибку. В скоростной стрельбе он не был так силен, как в стандарте, но все же в упражнении «Бегущий кабан»

норму кандидата в мастера делал легко; один патрон он уже потратил, шести оставшихся вполне достаточно, чтобы дважды положить каждого из троицы.

Макаровские осы вместе с матом еще трижды, цокая по дереву и разрывая обои, влетали в мансарду. Сашино терпение кончилось.

Веселье мести охватило его.

«Не вы ли начали первыми, ребятишки? Начали давно, когда впервые выдернули меня к Альберту, подставили под Макки, подложили под Мехрибан и попытались моими руками завалить Игоря Петровича. Вы и я — мы так и не смогли договориться; дело дошло до оружия, и вот вы снова хотите меня с потрохами. Я думаю, что заслужил право на ответ».

Не спеша изготовился, как учили когда-то на стрельбище в Мытищах, отсчитал про себя раз-два-три, после чего выдохнул до опустошения, вдохнул и, молниеносно выставившись в проеме, на раз-два-три трижды пальнул по трем соответственно теням.

Одного «кабана» завалил, попал в кабанью ляжку; охнув, гэбэшник упал за дрова.

Последовало несколько ответных мстительных выстрелов по окну, но Саши там уже не было; сбежав по деревянной лесенке вниз, он занял позицию напротив двери: сорвут — он встретит их огнем.

Он ждал, и лента его жизни проносилась перед ним молниеносным фильмом; оказалось, что жизнь была разной: веселой и грустной, умной и глупой, смелой и трусливой, порядочной и не очень — она была живой, она была такой, какой была. Она была его жизнью. Она была.

Но долго стояла тишина. Саша открыл холодильник «Саратов», достал бутылку и крупно глотнул из посудины водки — тишина не нарушалась.

Озарение посетило его нечаянно и ярко.

«Ты ловок, ты талантлив, Толян, тобой нельзя не гордиться. Ты выманил меня сюда и вложил мне в руки карабин и семь патронов с тонким расчетом на то, что меня, задиристого, неопытного желторотика, кокнут в загородной перестрелке. Ты настоящий дьявол, Толя, но ты плохой чекист. Ты забыл, что в прошлом я стрелок, не доработал, не удосужился заглянуть в мое личное дело. Привет тебе, Толя, если я уцелею, жди горячей встречи».

И вдруг услышал, как, громко чавкнув, завелась «Волга».

Краем глаза Саша успел заметить, как в машину втащили раненого, как, пукнув на прощание выхлопом, она укатила по пыльной дороге.

«Любопытно. В любой другой день вы вызвали бы взвод, чтобы порвать меня на куски. Значит, сейчас, ребятишки, у вас просто нет сил и возможностей. До свидания, будьте здоровы».

С «Сайгой» наготове он толкнул дверь — никого.

«Что это было? — подумал он. — Явь, сон, игра воображения? Неважно. Не имеет значения. Свой Белый дом я, кажется, защитил».

Снова страстно пели птицы, день был хорош. Свобода ненасытно пахла прохладой и зеленой свежестью.

44

Через два августовских дня ГКЧП окончательно издохло. Саша был в Белом доме, Саша пил водку с Ростроповичем, Саша жал руку Ельцину, а потом бархатной московской ночью самолично участвовал в свержении истукана Дзержинского. Когда бронзового гиганта подхватили тросами под микитки, когда он качнулся, как маятник прошедшего времени, и беспомощно всплыл в воздух, Саша и сотни в едином восторге вскричавших людей решили, что в истории поставлена точка и в контору вбит кол.