Ответ г. Градовскому на его разбор «Записки» К. С. Аксакова
Шрифт:
Что может быть тягостнее и скучнее повинности журналиста вести полемику с людьми, которые прямо сознаются, что, приступая к критике ваших мнений, они «вышли из круга понятий, нераздельно связанных с общими законами логики?». А нам именно приходится выполнить теперь эту обязанность: мы в долгу и пред г. Градовским, и пред публикой, которым уже давно обещали отозваться на статью «Славянофильская теория государства», помещенную, в виде письма к редактору, в 159 № «Голоса». Хотя «Голос» и приостановлен, но автор письма, г. А. Градовский, величается во главе каждой книжки «Русской речи» ее ближайшим сотрудником, следовательно, не может быть сопричислен к сонму «лежачих», которых «не бьют», он обладает всеми способами защиты и нападения. Притом же мы отвечаем только на статью, подписанную почтенным профессором, оставляя в стороне статьи его же, по-видимому, пера в той же газете, но под которыми, к чести для имени автора, не стоит его подписи…
В самом начале своего письма в редакцию упомянутой газеты, носящего вышеприведенное заглавие, г. Градовский объявляет, что для того, «чтоб постигнуть учение славянофилов, необходимо выйти из того круга понятий, которые кажутся нам (то есть автору и редакции) нераздельно связанными с общими законами логики: для этого нужно большое усилие, но его необходимо сделать»… И почтенный профессор его делает, – с трудом
Эта «Записка», представленная в 1856 году покойному Государю и напечатанная в 26, 27 и 28 №№ «Руси», подала повод г. Градовскому изложить «теорию государства» по учению так называемых «славянофилов» (говорим «так называемых» потому, что ни К. С. Аксаков, ни Хомяков, ни Юрий Самарин, ни другие литературные и общественные деятели одного с ними направления не любили этой клички и сами себя так не называли). Но г. Градовский, как впрочем и не могло случиться иначе при употребленном им безлогичном способе разумения, в своем изложении навязывает им теорию своего собственного изобретения, истинно фантастическую, затем разбивает ее в прах и ликует, ликует как победитель.
«Коренная черта политического учения К. С. Аксакова и вообще славянофилов, – утверждает г. профессор, – состоит именно в отрицании необходимости всяких юридических форм (курсив в подлиннике), создаваемых для обеспечения разных личных и общественных прав»… «Они отрицают необходимость форм вообще». Им «не нужны внешние законы». «Их политическое учение есть теория юридически бесформенного государства, государства „по душе“, государства, построенного на одних нравственных началах»… «Государство, по учению славянофилов, есть внешняя материальная сила» (каким образом согласуются эти два определения государства, – как это государство по одному и тому же учению выходит «материальной силой», «построенной на одних нравственных началах», и в то же время «по душе», – это объясняется только отречением почтенного профессора от законов логики). Но ведь «без форм, без образа и видимости» быть на земле никак невозможно – убедительно продолжает г. Градовский: ведь «человеческая мысль не может ничего такого ни уловить, ни обнять». «Это уж музыка без звуков, тяготение без тяжести, мышление без форм суждения», а именно «музыку без звуков», восклицает он, «проповедывают славянофилы, – возвещая сочетание бесформенного государства с бесформенною духовною свободою». «Тут уж начинается область: не любо – не слушай!», – возглашает в заключение г. Градовский и смело ставит и победоносно решает ученый вопрос: нужны ли звуки для музыки, то есть «нужны ли вообще для государственной жизни юридические формы?». Вышло, что нужны!
Ученый публицист прав: изложенная им теория точно: не любо – не слушай. Это действительно галиматья, но честь такого измышления принадлежит не «славянофилам», а всецело самому г. профессору. Ничего подобного никогда и нигде славянофилы, разумеется, не говорили и не давали повода выводить из их писаний; они утверждали как раз противное, – что доказывается не только всеми их сочинениями, но даже и самой «Запиской» К. С. Аксакова, которую г. Градовский, излагая, совершенно переиначивает. Так, г. Градовский уверяет, что, по словам автора «Записки», «русский народ чувствует себя предназначенным к жизни только духовно-созерцательной, чуждой земных дрязг и плотских помыслов». Где же это сказано? Посмотрим «Записку».
«Отделив от себя правление государственное, народ русский оставил себе общественную жизнь и поручил государству давать ему возможность жить этою общественною жизнью.» – Вот что говорит К. С. Аксаков. – «Не желая править, народ наш желает жить, – повторяет он вслед за сим, – но ищет для себя свободы нравственной, свободы духа, свободы общественной, – народной жизни внутри себя… Он отделил себе – поясняет далее автор „Записки“ – земское дело, под чем разумеется весь быт народа, вся его жизнь, куда относится и материальное его благосостояние», – например: «промышленность, торговля»… Это ли образ народа, будто бы предназначенного, по истолкованию г. Градовского, только для созерцательно духовной жизни, чуждой плотских помыслов и земных забот?? Почему же г. Градовский сопричисляет торговлю к числу бесплотных помыслов и духовно-созерцательных занятий?!
Пойдем далее. Государство, фантазирует г. Градовский, по учению славянофилов, есть будто бы «только внешняя материальная сила», а так как они «отрицают необходимость и внешних законов, и всяких юридических форм», без которых немыслима государственная жизнь, то их «учение есть теория юридически бесформенного государства, построенного на одних нравственных началах». Посмотрим, что говорят «славянофилы».
Без сомнения, государство – сила, и сила именно внешняя, с этим не станет спорить и г. Градовский, но этим не исчерпывается его определение. «Государство, – выражается Самарин в статье, помещенной вслед за запискою К. С. Аксакова, в 29 N „Руси“, – есть существенное условие общежития и как таковое служит к достижению предназначенных человечеству целей». «Государство, – говорит Хомяков, – есть внешняя правда». Внешняя правда, то есть правда формальная, условная, выражающаяся в юридических формах, составляющая компромисс, сделку между высшими, идеальными требованиями правды внутренней, нравственной, и внешними требованиями правильного общежития в данную минуту. «Внутренний закон, – пишет в своей „Записке“ К. С. Аксаков, – для людей недостаточен»; он мог бы быть достаточен только тогда, когда бы люди были совершенны, «но они не таковы, и потому необходим закон внешний, необходимо государство». Стало быть, если внешний закон, по мнению «славянофилов», необходим, то он ими не отрицается, как храбро утверждает ученый профессор! Стало быть, государство и внешний закон мыслятся «славянофилами» нераздельно… Откуда же взял г. Градовский, что в понятии славянофилов государство чуждо каких бы то ни было внешних законов и юридических форм, есть что-то «бесформенное», не имеющее «образа и видимости»! Это уж подлинно «не любо – не слушай», – можем и мы применить к самому г. Градовскому его выражение о славянофильских теориях, но мы, при этом, однако
«Записка» К. С. Аксакова упоминает, между прочим, о призвании русским народом государственной власти в лице Рюрика с братьями… Напрасно г. Градовский трунит над этим указанием и противопоставляет ему, мимоходом, отрицание этого факта в ученых трудах г. Иловайского. Дело не в действительности самого Несторова рассказа, а в том, что еще в XI веке было записано такое сказание, – конечно не вымышленное самим летописцем-монахом, а взятое из изустного предания. А в предании этом воплотился взгляд народный на начало государства, его политическое миросозерцание: этот же последний факт, достоверность которого не опровергает и сам г. Иловайский, для нас несравненно важнее внешней, фактической достоверности самого призвания варягов. Что же говорит записанное в XI веке предание? Оно истинно замечательно: оно уже само по себе зрелый, отчетливый акт сознания необходимости государственного строя. «Земля наша велика и обильна, но наряда в ней нет» (наряда, а не «порядка», как обыкновенно цитуют). Что такое наряд, как не государственный строй с его внешнею властью, внешними юридическими формами? Понятно, что, сославшись на это сказание Несторовой летописи, К. С. Аксаков имел в виду выразившееся в нем народное воззрение на значение государства… Как же объяснить себе подобную отважную превратность уверений бурзого профессора и его лихие выходки? Мы могли бы и еще продолжать выписки и сличения, но полагаем, что приведенных примеров достаточно. Не в первый раз, впрочем, подвизается г. Градовский в подобных полемических приемах: навяжет своему противнику какую-нибудь дикую теорию своего изобретения, станет в позу, грозно выпадет против созданного им же призрака и затем – торжественно, самодовольно этот призрак или самого себя побивает!.. И при всем том мы охотно допускаем, что это происходит у него вовсе не mala fide, a bona fide – от недомыслия и от удивительной легкости, с которой он, добровольно и по собственному сознанию, умеет отрешаться от «понятий, связанных с законами логики»… «Я, – аттестует к тому же сам себя ученый профессор в цитуемой нами статье, – не поэт, не моралист. Я скромный юрист». Это и видно. Что он не художник и что ему недоступно то орудие постижения истины, которое дается искусством, художественным творчеством и чувством, – этого мы ему в вину, конечно, ставить не можем, – но что он не «моралист» – этим хвалиться нечего. Хорош «юрист», не подбитый «моралистом», игнорирующий учение о морали как об основе права, о нравах, об их могущественном значении в жизни обществ и государств и об их отношении к внешним законам и юридическим формам! Прав г. Градовский: он действительно скромный, очень скромный юрист, для которого имеют смысл только одни внешние юридические формы, как нечто существующее само по себе и для себя, an sich и fur sich, – который вне их и за ними ничего не видит и не признает, поклоняется только форме, только в ней одной видит спасение. Обузив сам себя таким образом, г. профессор предстает пред нами даже не как юрист, хотя бы и скромный, но просто как формалист в области внешнего права.
И не он один. И не со вчерашнего дня возник этот «культ формы», идет эта борьба внутреннего с внешним, свободы с необходимостью, духа с буквой!.. «Сущность так называемого славянофильского учения» и в частности «Записки» К. С. Аксакова вовсе не в «теории о бесформенности государства», а наоборот: с одной стороны, в признании государства именно внешнею только формою общежития, – именно внешним законом, внешнею силою; с другой, – в сопоставлении с государством внутренней жизни духа, высших начал, высших требований нравственной правды и свободы, заключенных в душе человеческой. Другими словами: отводится подобающее место Кесарю, но также и Богу; отводится место форме, букве, признается их необходимость и благотворность, но удерживается место и за тем, в чем источник содержания, влагаемого в форму и букву, то есть за духом; и не только удерживается место, но провозглашаются и ограждаются права духа от властительства формы и буквы, – того, что живит, от того, что мертвит. Ибо истинно евангельское слово: «Буква мертвит, дух животворит». Пожалуй, и тут некоторые, подражая г. Градовскому, воскликнут: «Вы отрицаете букву, вы проповедуете теорию о ненадобности букв, но ведь без букв никак невозможно, ничего не скажешь и не выразишь!» и т. д. С рассуждениями такой силы, полагаем, нет надобности и состязаться… Внешняя юридическая форма то же, что буква. По мнению лиц, осмеянных г. Градовским, государство само по себе не есть цель бытия, а только необходимое средство для достижения высшей предназначенной человечеству цели; поэтому и внешняя юридическая форма не есть еще воплощение истины, ни даже справедливости, вполне ее исчерпывающее, а только условное выражение части истины или справедливости, в применении к требованиям места и времени. Может быть, скажут, что во всем этом нового ничего нет. Нового, конечно, нет, а есть нечто вечное и мировое, предпоставленное всей исторической жизни народов.
Сказано: Кесарево – Кесареви, Божие – Богови. Пусть вообразят себе теперь, что Бог вычеркнут, отставлен, все бывшее Божьим стало Кесаревым. Под Кесаревым разумеется здесь государство, в каком бы то ни было образе, хотя бы республиканском, со всеми внешними законами и юридическими формами. Под Божием – весь внутренний мир человека с его свободою, совестью, верою в высшую нравственную, абсолютную правду. Но если Кесарь вытеснит Бога и прострет владычество своих внешних законов на всю область Божию, то и верховною совестью людей станет государство же, то есть внешний закон. Другими словами: юридические нормы залезут в мир внутренний жизни, в самую душу человека, закуют его свободу, заглушат дух, источник животворения, все омертвят, но, разумеется, омертвеют и сами. Мы представили несбыточную гипотезу, ибо человеческая духовная природа не в состоянии долго мириться с таким искажением, – но несомненно, что такого рода поползновения существуют на европейском Западе, где одновременно с успехами материализма возрастает и культ государства, то есть внешней формы политического бытия, заключающей в себе якобы разрешение всех задач, единственное, всеисчерпывающее условие спасения и благоденствия. Поэтому там, например во Франции, вся забота устремлена на приискание и создание внешней государственной формы, которая бы удовлетворила всем этим условиям и требованиям, так чтобы за пределами ее ничего – никакого Бога и никакого иного царства не оставалось. От этого там так часты и революции, разбивающие одну форму за другой, в тщетной попытке втеснить в юридическую норму весь дух человеческий, все оформить, все претворить в правовой порядок, который уже предъявляет притязание стать высшим мерилом нравственности и справедливости.