Ответ
Шрифт:
— В Кёбане? — переспросил Балинт. — Это и ближе отсюда, чем Андялфёльд.
— Заработок там небольшой, — продолжал старик, — ну да как-нибудь перебьешься, покуда чего получше для тебя не сыщем. Я тоже в Кёбане живу, уже и жене сказал, что, может, у нас ночевать будешь.
— Вот хорошо, — сказал Балинт. — Так я прямо завтра и заявлюсь к вашему свояку.
— Денек-то другой еще не спешил бы, — посоветовал Нейзель, опять садясь на траву. Балинт махнул рукой. — Чего там! Да я уже завтра запрыгаю, словно блоха в одеяле. За меня бояться нечего, крестный, пятнадцать лет я не болел, теперь еще пятнадцать болеть не буду.
— Куда это господа податься решили? — спросил Йожи Луизу. — В Германию, что ли?
Солнце опять потускнело — такое же крохотное, с ладонь, облачко застыло под ним, набросив тень свою на пространство в сотни раз большее, чем оно само. Нейзель поглядел на небо: огромный голубой купол и на этот раз омрачало
Вечером Балинт долго не мог уснуть. Свет луны через окно падал прямо на кровать, белая подушка светилась словно сама по себе, неясно проступали контуры стола, стульев. Лицо матери рядом с Балинтом оставалось в темноте, затененное приподнявшимся ухом подушки. На полу, на соломенном тюфяке громко посапывал Фери посреди лужицы лунного света; оставленная открытой дверь на кухню четырехугольной тенью прикрывала его голые ноги. На акации за окном клекотала семейка сов.
Волнения дня не прошли для Балинта бесследно. Он устал, хотел спать, но заснуть не мог. Все, что при дружественном, ободряющем свете дня казалось ясным, простым и легко разрешимым, сейчас, в неверном освещении ночи, понемногу изменило и форму и смысл. Да по силам ли ему то, что он задумал? Сыщет ли работу, да такую, чтоб содержать всю семью? Где найдут они жилье, если придется уходить отсюда? В ночной тьме он почувствовал себя маленьким и слабым, настолько же меньше и слабее, чем больше и сильнее ощущал себя днем. На подушке, совсем рядом, белело лицо матери, такое хрупкое и такое старое, и в уголке глаза блестела слезинка. Балинт отодвинулся, боясь, что разбудит мать, если вдруг не справится с собой и тоже заплачет.
Он изо всех сил сжал зубы. Крестный верит в него — всем семейством приехал к нему в Киштарчу. И дядя Йожи верит, а старый механик обращается с ним, как с сыном. Они-то, уж верно, знают, почему поступают так, думал мальчик, прислушиваясь к шороху ночного ветерка в залитой луною листве акации. Совы уже улетели от окна, их слабеющий клекот доносился откуда-то из-за тополей.
Сколько бед с ним случалось до сих пор, а он так ли, иначе ли, но всякий раз выкарабкивался — эта мысль тоже его успокаивала. И без работы не раз оставался, но ведь потом обязательно находил новую… хотя и то правда, что, имея работу, всякий раз терял ее. Сколько же всего приключалось с ним за его пятнадцать лет, думал Балинт. Ему стало немножко жалко себя, по-детски жалко, и на сердце от этого чуть-чуть потеплело. Он задремал, убаюканный грезами. Лунный свет за окном, чудилось ему, разлился морем, а посреди моря вырос маленький остров — уж там он найдет наконец приют вместе с мамой, братом и сестрами. Он возьмет к себе Нейзелей, тетушку Керекеш, и дядю Йожи возьмет, и старого механика. Еще раз позовет с собой Юлишку, разыщет и товарища Браника, хоть и не знает, где сейчас его искать. Они будут жить все в одном доме, без господ и начальников, и не нужно будет ни перед кем шапку ломать, первым кланяться… В доме у них будет большая терраса, застекленная веранда и электрический свет, а в саду вырастут красивые пальмы, и каждый получит свою, мирную и любимую, работу. И можно будет научиться настоящему ремеслу… надо только решить какому… А если волны выбросят иногда на берег потерпевшего кораблекрушение, они примут его в свой дом. А предателя приговорят к смерти.
Сжав зубы, Балинт поверх заплаканного лица матери смотрел на залитый лунным светом парк. Перед самым окном, неподвижная, словно из тончайшего серебра, замерла ветка акации, за нею тихо дышала огромная звездная ночь. Мальчик смотрел, смотрел в эту ночь и постепенно успокаивался.
Конец первой части
Книга вторая
Ответ мужчины
Шестая глава
После массовой демонстрации безработных тысяча девятьсот тридцатого года минуло более двух лет. В жизни страны, как и в жизни семейства Кёпе, с виду произошло немного перемен. Разве что похлебка в тарелках стала пожиже
Не сильно изменился и Балинт за эти два года. Он все еще меньше ростом, чем полагалось бы ему в семнадцать лет, и похоже на то, что уже не наберет столько, сколько сулил рост отца и матери. Он и лицом выглядит моложе своих лет, ясные глаза излучают доверие, улыбка мальчишески стеснительна, на лоб, стоит ему задуматься, густо набегают щенячьи крутые складки. Голос уже погрубел, но бранится Балинт редко, речь осталась чистой, как, впрочем, и тело: моется он чаще, чем его одногодки. Но ни речи его, ни взгляд серых глаз не выдают того, как много уже знает он о жизни.
А впрочем, достиг он немногого, хотя и без хлеба за прошедшие два года сидел редко благодаря упорству и неунывающему нраву. Нанимался куда придется, брался за любую работу во всех десяти районах Будапешта. Зиму 1931 года пробегал рассыльным у модного скорняка, весной нанимался к крестьянам в Киштарче, пахал, разбрасывал в поле навоз, копал колодец; летом разносил по будайским виллам листки — рекламу поливочных шлангов Маркуша. Свой велосипед он давно уже загнал на площади Телеки, поэтому вставал в два часа ночи, чтобы вовремя поспеть на Холм роз, Швабскую гору или на Пашарети[83], однако зевал днем не больше, чем если бы спал под доброй, в красную клетку, периной все восемь часов еженощно. Когда подоспела осень, он уже обслуживал покупателей в магазине, торговавшем красками, а после закрытия — владельца магазина, художника, по вечерам малевавшего иллюстрации для анатомических атласов и медицинских пособий. Утром и вечером, по дороге от художника в магазин и обратно, Балинт непременно останавливается хотя бы на минутку у затянутого проволокой окна большой авторемонтной мастерской на улице Тавасмезё, за которым завивают металлическую стружку два токарных станка, а шлифовальный станок рассыпает золотой каскад искр; иногда он простаивает там даже полчаса, прижимая нос к проволочной сетке. Как-то он заметил вдруг, что его глаза полны злых слез, и после того целую неделю обходил мастерскую стороной.
В конце января 1933 года он отпросился у хозяина на целый день. Вечером пошел к крестным, по дороге остановился перед витриной «последних известий» газеты «Аз эшт» на проспекте Эржебет, почитал. В тот день Гитлер был назначен канцлером Германской империи. Балинт прочитал и об этом, пошел дальше. Добрых четверть часа шагал он взад-вперед по заснеженному проспекту Ваци у «Тринадцати домов», пока наконец решился и вошел в подъезд. Колючий январский ветер не разрумянил его лица, он был бледен, глаза тревожно блестели. Перед дверью Нейзелей опять остановился, стряхнул снег с плеч, с волос, потопал облепленными слякотью дырявыми ботинками. За этим занятием прошло минут пять, но он дал себе еще пять минут на размышление.
— Снег-то с ботинок счистил? — спросила крестная, стоя над бельевым корытом; густой пар плотно окутал ее подбородок, нос, видны были только глаза, ласково глядевшие на Балинта. — Рук не хватает кухню мыть за детьми… Что с тобой стряслось? Уж не заболел ли?
— Когда ж я болел!
— Промерз небось? — спросила крестная. — Поди сюда, дай я тебя поцелую! Как это не болел? Вон два года назад чуть было не помер.
— Так это ж когда было! — ответил Балинт.
Он сел в углу на желтую кухонную скамеечку и глубоко вобрал в легкие особенный запах Нейзелевой квартиры. Этот запах был запахом его детства. Стоило вдохнуть его, как память тотчас возвращала к жизни невозвратное счастливое прошлое со всеми его вкусами, ароматами, чистыми, невинными красками. Нервы радостно замирали, и на миг Балинта охватывало такое чувство, будто он еще младенец и мать держит его на руках, кормит с ложечки, а он днем и ночью может делать, что хочет, и может смеяться, плакать, спать и досыта есть, сколько бы раз ни проголодался. Даже органы чувств подыгрывали в такие минуты самообману: он явственно слышал голос давно умершего отца, который приходил к Нейзелям звать его и затем уводил в их вечно продымленную комнату, где в печи надсадно завывал ветер. И потом, в школьные годы, Балинт проводил у Нейзелей чуть ли не больше времени, чем дома; обе квартиры в его душе давно уже слились в сладкую, просторную родину детства.