Ответный темперамент
Шрифт:
Леночка сразу же пристроила студентов и Анелю к делу – украшать елку и гостиную, а сама отправилась вместе с Таней в кухню заправлять салаты. Красная от смущения Анеля попыталась было тоже улизнуть в кухню, но Леночка решительно вернула ее обратно и велела мальчикам сделать так, чтобы Анеля не скучала. А в кухню увела Диму, заявив, что он понадобится для суровой мужской работы – чистки картошки.
В общем, в квартире воцарился тот прекрасный переполох, который сопутствует молодости и празднику, даже взятым по отдельности, и лишь усиливается, когда молодость
И все было хорошо, только Жени не было, а значит, все было для Тани плохо.
Елку нарядили быстро, салаты были уже готовы, и даже картошка – Таня не знала, а Леночка сразу это обнаружила – была уже почищена домработницей Мотей, которая приходила сегодня утром, чтобы убраться к празднику. Но все-таки нашлись еще мелкие дела вроде того, например, чтобы охладить шампанское или нарезать хлеб, и Таня ими, разумеется, занималась и совсем потеряла счет времени. А когда она спохватилась и побежала в родительскую спальню переодеваться, то стрелки часов уже приближались к двенадцати.
Платье для этого праздника, для первого Нового года в Москве, ей дала мама, и это было настоящее парижское платье, которое графиня Татищева подарила своей милой крестнице Ниночке Поливановой, когда та выходила замуж за доктора Луговского, будущего Таниного папу.
Несмотря на то что с тех пор прошло восемнадцать лет, платье не выглядело старомодным. Вероятно, потому, что оно было совсем простое, без пошлой затейливости. Строгие линии тафты, из которой оно было пошито, соединялись с переменчивыми волнами прозрачного шифона, из которого были сделаны только рукава, и глубокий синий цвет соединялся в этом платье с цветом голубым. Синий и голубой одинаково шли и маме, и Тане, потому что обе они были голубоглазы и светловолосы. Две безмятежные Белоснежки, говорил про них папа.
И вот, надев это сказочное платье, Таня стояла перед зеркалом, шифон на ее плечах чуть заметно переливался в полумраке спальни, и ей казалось, что он трепещет от тревоги и счастья – двумя этими чувствами она была охвачена.
А Жени все не было и не было, и тревога ее поэтому все росла и росла.
Таня поспешно застегнула двойную жемчужную нитку у себя на шее, успела подумать: «Жаль, что уши не проколоты и сережки нельзя вдеть», – и поскорее побежала к гостям.
Она появилась в гостиной, когда Волик уже готовился открыть шампанское.
– Таня, ну что ты так долго возишься? – возмутилась было Леночка. И тут же ахнула: – Ой, Та-ань!.. Вот это да!
Леночкино восхищение, конечно, относилось к платью. Она бросилась к Тане и принялась ее разглядывать, забыв даже, что до Нового года осталось всего три минуты.
– Ну-ка, повертись! – восклицала Леночка. – Ой, как рукава летают! Как крылья.
– Очень красивое платье, – подтвердила Анеля. И с присущей ей рассудительностью добавила: – Девочки, садитесь скорее за стол, уже двенадцать.
Хлопнуло шампанское, в ту же минуту раздался и хлопушечный взрыв, в воздух взлетело конфетти, все засмеялись, захлопали. Таня наконец присела к столу и выпила шампанского. Его, правда, была всего одна
– Все-таки ты зря ругаешь рациональный алогизм, – сказал Волик. – Это интересная идея, и ее надо поддержать. Может получиться целое литературное направление, не хуже, например, акмеизма.
Наверное, он продолжал разговор, который начался, когда Таня переодевалась. И, наверное, этот разговор увлекал его так сильно, что новогодняя полночь являлась для него лишь досадной помехой.
– А по-моему, это глупость, – ответил Сережа. – Этот твой алогичный рационализм. Он мне не нравится.
– А что тебе нравится?
– Нравится – неправильное определение, – упрямо сказал Сережа. – Есть главное, и есть неглавное. По-моему, в литературе главное – гражданственность. Но только вот именно гражданственность, а не ходульность, поверхностность, льстивость, громогласность, хвалебность!
– Слишком пафосно!
– Не пафосно, а честно!
По тому, как серьезно и горячо они говорили, было понятно, что речь идет об очень важных для них и совсем не отвлеченных вещах.
Это и было то, что совершенно переменило Танину жизнь после того, как она познакомилась с Димой Саффо, то, что поразило ее в первый же день, когда она впервые гуляла с ним по весенним холмам Коломенского, – вот эта серьезность в отношении нежитейских, совсем не бытовых явлений, которая была присуща ему, а впоследствии выяснилось, и всем его друзьям с их разнообразными интересами. Это было для Тани так ново и так захватывающе, что даже пошлости советской жизни, которые прежде коробили, теперь казались ей незначительными мелочами.
Ее парижские друзья и подружки из лицея Виктора Дюрюи, в котором она училась, держались с милой непринужденностью, были по-французски приветливы, и общение с ними не доставляло затруднений. Но невозможно было представить, чтобы когда бы то ни было, в особенности за праздничным столом, они стали так горячо обсуждать алогичный рационализм в сравнении с гражданственностью.
Во всякий другой раз Таня приняла бы самое горячее участие в этом разговоре. Но сейчас она испытывала такое разочарование, даже обиду, которые пересиливали в ее душе все другие чувства.
«Не может быть, чтобы что-нибудь случилось, – с этой вот упрямой обидой думала она. – Что может случиться на обычных лыжных соревнованиях? Он просто решил праздновать Новый год с кем-нибудь другим. Да, наверное, так. Может быть, с теми, с кем провел сегодня весь день. Да-да, именно так и было. Сначала они бегали на лыжах, потом, возможно, играли в снежки, смеялись, раскраснелись от ветра… А когда приехали в Москву, то кто-нибудь предложил пойти к нему… или к ней и отпраздновать вместе Новый год. И он, конечно же, поддался этому общему порыву».