Отвращение
Шрифт:
Вот! глаза твои уж улыбаются, но уста молчат.
Скажи мне, думала-ли ты обо мне?
Но ответа не слышно.
Должен-ли я угрожать тебе, ты, молчаливая любовь?
Я скоро должен уйти, очень скоро... говорю я.
Тогда ты выпрямляешься, тонкие пальцы больно впиваются в мое плечо, словно когти львицы, и
— Нет!.. нет!., нет!..
О ты, неразумная мудрость! Дрожь пробегает по твоему телу. Это свежесть вечерняя... Я подымаю тебя, как маленького ребенка и прощай, море, прощайте, лебеди... Мы идем по аллее к твоему белому дворцу.
И снова дрожь пробегает по твоему телу; я чувствую это.
Но еще прежде чем свет с террасы падает на нас, я останавливаюсь:
— Ты должна мне сказать!.. А ты поднимаешь свое бледное лицо, твои глаза наполняются теми слезами, которыми плакало твое сердце и медленно из уст твоих вылетают слова, полные страданья:
— Дни слишком длинны!.. я не в силах их вынести!.. Я не могу отвечать тебе. Я только целую тебя так, как я еще никогда не целовал тебя, а ты понимаешь меня!.. Все двери открыты, из всех окон врывается свет из твоего торжественного зала и освещает белый мрамор лестниц и желтые розы на балюстраде.
Нас никто не ждет. Ты желаешь этого, ты хочешь, чтобы не было ни слуг, ни чужих глаз.
И один только Джентель, твоя большая сенбернарская собака, оборачивается в нашу сторону и бежит впереди нас, — единственный молчаливый сторож любви нашей.
Я едва прикасаюсь к еде. Я все смотрю на твои руки, на твои белые, холодные руки. Эти нежные пальцы, с узкими крепкими ногтями, удивительно сильны. Я хочу видеть, как бегают они по клавишам. По целым часам играешь ты и никогда не утомляешься.
На твоем лице видны следы твоих страданий: твои руки говорят о том, как ты их переносишь!..
Перестань играть. —
Прижмись снова к груди моей, моя жизнь, моя вторая таинственная жизнь, так как я желаю тебя... Мрамор твоих покоев, серебро светильников, шелк твоей одежды — освободись от них и приди ко мне, как робкое чадо одиночества...
Но прежде чем придешь, я еще раз поставлю тебя так, чтобы луна озаряла тебя; подними свою царственную главу, вытяни руки, смотри не на меня, а на далекую границу твоих мыслей, вздохни глубоко, и всем своим сильным звонким голосом повели крылам твоего недосягаемого вдохновения: «летите!» — и прочти мне те стихи о всепобеждающей славной любви, те чудные, южные жаркие стихи, полные невыразимой звучности и торжествующей красоты, которые порождены глубоким страданьем для служения величайшей радости. Я хочу чтобы она охватила меня, как предчувствие счастья, которого я жду от тебя!..
Ведь ты говоришь их поэту!..
Это уж не сад твой и не белый дом твой: это грязная меблированная комната, в грязной улице Берлина. Это уж не ночь, не благословенная ночь: это пустынное, ненавистное лето со своей удушливой жарой и навязчивым ярким светом. Это уж не жизнь в любви: это жизнь цепной собаки, которая на гниющей соломе издыхает, забытая всеми.
Ведь я нишу по пяти пфеннигов за строчку и даже не смею писать то, что хочу! И когда я пробуждаюсь от моего сна, от моей мечты, меня снова охватывает отвратительный запах свежего мяса, и я с шумом захлопываю окно и сижу в этой зачумленной адской жаре, а отвращение душит меня до тех пор, пока я еще не задохся.
Все это не весело, не интересно... даже в виде контраста!
Да, дни слишком длинны!.. но еще длиннее ночи!..