Овца

Кэри Джойс

– Молочком, - воркует одна девица, и все три изнемогают от смеха.

– Спасибо, старик, - говорит Блю.
– Я б с удовольствием. Но мы и так, понимаешь, опаздываем. С самого начала, понимаешь, не везет, то с фараоном на перекрестке полаялись, а теперь вдруг спохватился - на пианино бумажник забыл. Может, подбросил бы деньжат под чек...

Девицы затихают и как зачарованные ждут, что же дальше; так зрители следят за фокусником, который сейчас извлечет золотые часы из уха сельского лоботряса. Томлина тяготит уже не только хамство Блю, но само его присутствие. Ему не только противно, но и неловко. Так читает человек о подброшенной бомбе и вдруг сообразит, до чего же много на свете низкой подлости

и до чего легко ей все сходит с рук, и становится человеку неловко. Он видит, что Блю решительно наплевать и на него, и на его мать, а ей тоже неловко, что она мнется в дверях и не знает, уходить или оставаться. Кстати, ему странно, когда это Блю успел заделаться майором, демобилизовался он лейтенантом. И еще странно Томлину, как это Блю попал в "Леандр" - он, между прочим, кажется, и весло-то держать не умел.

И Томлин рад отдать пять фунтов под чек, только бы поскорей отделаться от майора Блю. Он почтя не удивляется, когда получает этот чек обратно из своего банка с отметкой "не опл.".

Но теперь, после стольких лет, узнав старинного друга, он совершенно не намерен ему потакать. Весьма холодно он отвечает:

– Да, припоминаю - и тебя и твой чек на пять фунтов.

– А как же, старик. Чека не помню, но мне для друга вообще никогда ничего не жалко - для настоящего друга. Значит, слушай, старик. Я к тебе насчет Флори - я дико за нее беспокоюсь.

– Флори?

– Ну, дочка моя, Флори, моя единственная дочь. Единственный ребенок. Да ты что? Ты ж в ней души не чаял. Не помнишь, что ли, как она у тебя на коленях сидела, когда молитвы читала?

– Нет, увы, запамятовал. Я даже не знал, что ты женат.

– Женат? Кто сказал женат? Все намеки какие-то. Чек еще какой-то. Причем тут этот чек?
– Блю вдруг лезет в бутылку. Да, Томлин вспоминает: когда его уличали во лжи, припирали к стенке, он всегда ужасно негодовал.

Томлин говорит:

– Никаких намеков. Просто раз ты говоришь - дочь, то, естественно...

– То-то и оно, старик.
– Блю решил простить ему обиду.
– У бедной девочки, кроме меня, никого, так что, сам понимаешь, тут у отца двойная ответственность. И ей-богу, я для нее ничего не жалел. Но у человека ведь и работа, я не могу только при ней состоять, ну и - в общем, Уилли, удрала она. Прямо сегодня. С одним малым, тут по соседству. Жулик и ничтожество. Но я выведал, куда они едут. В Лондон. Будут на Пэддингтонском вокзале в девять тридцать. Если ты выезжаешь сразу, ты успеваешь их перехватить. У тебя еще сорок минут.

– Извини меня, Блю, но я твою Флори никогда не видел...

– Минуточку, старик. Семнадцатилетний ребенок попался в лапы к подонку, ничтожеству. Известный двоеженец. Срок за такие штуки схлопотал, под именем Кэффи. Низкий негодяй, пробы негде ставить, алкоголик, долгов не отдает. Она с ним погибнет, просто погибнет. Сам подумай - совсем девочка, наивная, как слепой котенок. И тебе-то надо заскочить на вокзал, и все дела, сказать: Флори, мол, папа в отчаянии, он приедет ночным поездом, он просит только его дождаться. Всего пару часов подождать. Ради папы. Это ж никого ни к чему не обязывает. Попроси просто. Ну, скажет "нет", значит, ничего не попишешь. Не знаю, как я это переживу, но ничего не попишешь. И не скажет она "нет", старик. Уж будьте уверены. Она добрая девочка, любит своего папу, как мать родную не любят. Если б ее эта сволочь не обработала, она б никогда на такое не пошла. Она меня подождет, а тебе потом будет благодарна, старик, до конца своих дней будет тебе благодарна. Ты ее сразу узнаешь. Хорошенькая такая, волосики светлые, голубые глазки. Выглядит моложе своих лет - совсем ребенок. Да, и она, значит, в длинном зеленом пальто и в зеленой шляпке. А он - не знаю он в чем, но такой хмырь, черные усы, и - слушай, старик, - если

он хоть слово вякнет, ты сразу зови полицию. Он моментально слиняет.

Томлину вовсе не хочется с ним спорить. Он говорит:

– Прости, сейчас поздно, на поезд мне уже не поспеть. Машины у меня нет, а место у нас глухое, такси я вряд ли поймаю.

– Нет машины, нет такси - да что ты порешь? Соображаешь ты или нет, что, кроме тебя, никто на свете не может для меня это сделать - спасти бедного ребенка от мук и позора? Господи, Уилли, если ты наплюешь мне в душу, я тогда - все, я просто горло себе перережу. Зачем тогда вообще жить - слава богу, и так хлебнул горя, будь здоров, но я верил в дружбу, думал: "Фу ты ну ты, одни сволочи кругом, но два благородных существа есть среди всей этой швали - Флори да Уилли Томлин". Выходит, я ошибся. А, да ну тебя, чего тут толковать.
– И он швыряет трубку.

Томлин откидывается на спинку кресла, думает: "Этого еще не хватало. Какая-то фантастика". Он раскуривает трубку, снова открывает "Таймс" и пробует восстановить прерванное блаженство.

Но оно ушло безвозвратно. Нервы не выдержали. Он ужасно огорчился. Девяносто процентов всей речи Блю можно списать на фиглярство, но на десять-то процентов тот в самом деле удручен. Наверное, он привязан к этой своей дочери, сердце есть ведь и у проходимцев. В ушах его еще стоит крик "зачем тогда вообще жить". Ах, как гадко. Его все больше смущает собственная бесчувственность. Тут ближний в последней крайности, а он не находит ничего лучшего, как попрекнуть его липовым чеком тридцатилетней давности.

Он даже сам себе удивляется. Как можно дойти до такой мелочности, так очерстветь?

Если б он знал адрес Блю! Он бы позвонил ему, предложил свои услуги. Такси сейчас, безусловно, не найти, на вокзал он не успеет. Но хоть бы сочувствие выразить. Хоть что-то сделать для очистки совести.

Через десять минут звонит телефон, и рука Томлина сама тянется к аппарату. Снова голос старого друга:

– Алло, это Уилли? Слушаешь? Я тебе частника нашел, сейчас за тобой заскочит. Уж он не подведет. Гонит, как ас. Закутайся получше, старик. Я помню твой вечный насморк. И, слушай, как только увидишь этого Кэффи, назови меня, и он дунет от тебя, как наскипидаренный. Скажешь: "Я друг полковника Блю..."

– Полковника?
– удивляется Томлин, но тут же пугается, что обидел Блю, - да-да, значит, я еду.

Ему полегчало. На душе покой. Он чувствует себя как герой-солдат, штурмующий высоту.

Но еще до прихода машины он снова прикидывает все трудности предприятия. Нет, пожалуй, это пострашней немецких пулеметов.

Глубоко вздохнув, он надевает самое теплое пальто. В конце концов, операция займет не больше часа, и зато он будет крепче спать, выполнив свой долг.

Пять минут спустя его уже везет на вокзал в допотопной колымаге какой-то бандит с прилипшей к губе сигаретой, дверца дребезжит, воняет бензином, гуляет сквозняк, и Томлину, действительно подверженному, правда, не насморкам, а приступам люмбаго, непонятно, откуда старинный друг откопал столь неудачное средство передвижения.

У вокзала бандит вылезает из машины и говорит:

– Вы за мисс Блю?

– Я? Ах, да-да. А вы ее знаете?

– С детства. И папашу. Возил его. На дерби с ним пять лет ездил любителем: на скачках чтоб выиграть крупно, иной раз надо быстро слинять. Слишком даже. У меня лично аж нутро не выдерживает. Закурить найдется?

Томлин подносит ему сигарету, тот задумчиво закуривает, сутулится и говорит:

– Рисковый мужик, это точно.

За те пять минут, что они ждут поезда, который опаздывает, он лишь однажды прерывает молчание громким своеобразным смехом, похожим одинаково и на всхрап, и на карканье, и стреляет сигаретным бычком через платформу на рельсы.