Овечья шкура
Шрифт:
Что характерно, мой ребенок, проявлявший незаурядные демагогические способности, на мои претензии ответил мне, что шорты не куплены — правильно, по моей, а не по его вине, что поскольку он не успел доесть мороженое на перемене, не выбрасывать же его было, я ведь все время талдычу ему про экономию и бережливость. И что на перемене побегать — святое дело, а если кто считает, что он должен чинно ходить по рекреации, взявшись за руки со своим другом, пусть пойдет и плюнет в свое отражение в зеркале.
В душе согласившись со всеми его доводами, но сохраняя строгий вид, я подписала дневник, где он за время нашего разговора успел пририсовать к голой попе Барта Симпсона
С чувством абсолютного педагогического бессилия я выдала ему двадцать рублей на завтраки, велела серьезно подумать о распорядке дня, и почему-то достала из книжного шкафа свои таблицы к типичным версиям о личности преступника. Задумчиво вертя их в руках, я вдруг решила проверить по ним случай с Катей Кулиш. Быстро начертив на чистом листе бумаги таблицу, я стала заносить в нее то, что знала из уголовного дела: время преступления — дневное, от четырнадцати до восемнадцати, возраст жертвы — пятнадцать лет, повреждения — такие-то, способ убийства… Тут я задумалась. Скорее всего — утопление? Ладно, пишем “утопление”…
Заполнив все возможные графы, я стала прикидывать эти данные к разным строкам таблицы, проверяя, с каким из возможных вариантов образа преступника наиболее совпадет случай Кати Кулиш. И не поверила своим глазам: по таблице выходило, что на совести виновного — серия аналогичных преступлений.
Перепроверяя себя, я пересчитала все данные еще раз. На всякий случай, уточнила время преступления, продлив период, в который Катя могла найти смерть, до двадцати часов, хотя это и было маловероятно. Поразмышляла над графой “способ”, написала: “неосторожное причинение смерти”. Подставила уточненные данные в таблицу еще раз — нет, все равно наука утверждала, что мы имеем дело с серийным преступником. Маньяком.
Утром, собираясь на работу, я провела у зеркала гораздо больше времени, чем обычно. Я старательно не красилась, и делала прическу так, чтобы это ни в коем случае не было заметно. В форме надо было выглядеть построже, но в то же время не строить из себя “синий чулок” и не давать повода думать, что я не знаю, с какого конца открывается помада. Учитывая, что я все-таки женщина, мне вовсе не улыбалась перспектива предстать безнадежным чучелом перед другой женщиной.
Короче, задача передо мной стояла на уровне квалификации визажиста-портретиста, рисующего на среднестатистическом актере Карла Маркса или Фридриха Энгельса: сделать себе такую внешность, которая бы одновременно понравилась загадочной милицейской шпионке и расположила ее к откровенности, и не понравилась бы ей — в том смысле, чтобы она не сочла меня достойной соперницей в отношениях с ее милицейским куратором и расслабилась до дачи показаний. Наконец, когда собственное отражение в зеркале стало вызывать у меня чувство отстраненного удивления, я сочла, что поставленной задачи добилась.
Добравшись до прокуратуры, я стала ждать появления Василькова с дамой-агентессой. Конечно, из сейфа прожигали меня своей срочностью разные деловые бумажки, но до прихода Василькова ничем другим заниматься я не могла. С каждой минутой ожидания агентесса рисовалась мне все более обольстительной и отважной Никитой, грудь ее в моем воображении становилась все пышнее, ноги все длиннее, глаза все больше, причем ноги уверенно вставали в стойку какого-нибудь из боевых искусств, а глаза прищуривались для прицельной стрельбы…
И
— Ну, где твоя девушка? — нетерпеливо спросила я.
— В коридоре, — объяснил Коленька. — Ты готова? Тогда я ее зову?
Дождавшись моего кивка, он пошел к дверям. Через полминуты в мой кабинет вошло существо, настолько не имеющее ничего общего с подругой Джеймса Бонда, что я оторопела. Коленька бережно ввел это существо, усадил к моему столу, а сам присел напротив.
— Люда, это Мария Сергеевна.
Я растерянно кивнула, лихорадочно пытаясь перестроиться на общение в другом ключе, не в том, к которому готовилась.
— Мария Сергеевна, вот Люда Ханурина. Пообщайтесь…
Коленька, видимо, почувствовал мое замешательство и, тихо заговорив о чем-то с Людой, дал мне небольшой тайм-аут, чтобы я пришла в себя. Придя в себя, я как следует рассмотрела Люду. Одета она была во что-то бесформенно-серое, но для ее фигуры фасон никакого значения не имел, налицо было полное отсутствие вторичных половых признаков. Люда была худа и сутула, с большими, какими-то отекшими руками, в глаза бросались неухоженные обкусанные ногти и красные цыпки. Волосы висели сухими прядями, их цвет не запоминался совершенно. Но это все было не главным: поражало лицо. Это было лицо человека без возраста — с землистой кожей, глубокими складками и совершенно мертвыми глазами. Я бы вот так, с ходу, не взялась сказать, сколько ей лет: можно было ей дать и сорок, и шестнадцать. Сорок — по неживому серому лицу, шестнадцать — по подростково-угловатой фигуре. У меня даже мелькнула мысль, что зря я так серьезно готовилась — похоже, ей все равно, что происходит вокруг нее. Она не смотрела на меня, и не осматривала кабинет, в который попала: ее глаза безучастно уставились в одну точку перед собой. Интересно, это ее обычное состояние или ступор, в который она впала после смерти своего друга Вараксина?
Там, где усадил ее Васильков, она сидела согнувшись, поставив локти на острые коленки и покусывая ноготь на правой руке. Я встала со своего места, обошла стол и присела на стул рядом с ней.
— Люда, чаю хотите? — спросила я. Она помотала головой, но не раздраженно, а вполне спокойно, вернее — безразлично. На меня она так и не посмотрела.
— Коля, а ты будешь? — продолжила я. Васильков привстал со своего места:
— Сиди, я сам. А вы пока поболтайте. Люда, расскажи про Володю, — мягко предложил он, замыкая Люду на меня.
— Люда, сколько времени вы были вместе с Вараксиным? — спросила я, с ходу беря быка за рога. Поразмышляв секунду, я нарочно выбрала слегка суховатый тон, решительно отказавшись от сюсюканья. На самом деле эта Люда не производила впечатления трепетной лани; наоборот, мне показалось, что до нее надо достучаться, врезаться в ее защитную оболочку.
— Два года, — тут же ответила она низким глуховатым голосом, продолжая покусывать ноготь и смотреть в одну точку. Рукав ее балахона задрался и обнажил серую кожу предплечья с характерной “дорожкой” по ходу вен. Все понятно, этим объясняется и землистое лицо, и неопрятно висящие волосы, и болезненная худоба, и тусклый взгляд. И неестественное, не напускное безразличие. Я решила и дальше идти напролом.