Овертайм
Шрифт:
Перед Новым годом Лада схоронила Юрия Георгиевича и вернулась домой. И тут же мне звонит доктор: они прооперировали маму, все прошло успешно. Я спрашиваю его, почему мне ничего не говорили про операцию? «Случилась экстренная ситуация, мы обязаны были положить ее на стол. Счастье, что хорошие профессора в это время дежурили, они сумели опухоль убрать, почистить все вокруг, вроде бы картина не такая плохая». Через пару дней сообщают: маму перевели из реанимации, она чувствует себя лучше. Это меня успокоило.
Начинался Оллстарзбрейк, следовательно, наступал короткий перерыв в чемпионате. Я подошел к Боумену, рассказал ему о болезни мамы. Скатти велел, чтобы я собирал вещи и отправлялся в Москву. Если что, они и без меня поиграют, чтобы я о чемпионате и не вспоминал. «Это очень важно
На следующий день мы должны были играть в Вашингтоне. Я собрал вещи, полетел со всеми в Вашингтон, отыграл матч и на следующее утро перебрался в Нью-Йорк, а из Нью-Йорка — в Москву. Отец меня встретил в Шереметьево, и сразу из аэропорта мы поехали в больницу. Я зашел в палату и испугался, увидев маму. Она выглядела так плохо, что я оказался в шоке. В таком состоянии я никогда ее не видел, хотя ей многое пришлось в жизни пережить. Я попросил перевести маму куда-то, где получше, но она сказала, что не хочет в отдельную палату. Как я ее ни просил, как ни уговаривал, она отказалась перебираться. Здесь, в пятиместной палате, маме было, наверное, не так страшно. Отец проводил с ней все время: с утра до позднего вечера, уходил домой только поспать. С того дня, как мама меня увидела, она стала плакать: «Зачем ты приехал, тебе играть надо, сынок. У меня все хорошо». Я ей объяснил, что у меня отпуск, я приехал по своим делам в Москву, решив заодно навестить и ее. И с того же дня, как я прилетел, ей становилось все хуже и хуже. Как мамина сестра тетя Катя потом говорила: «Видно, она тебя ждала».
Глава 11
Радости и потери
Когда я прилетел в Москву, у мамы наступило резкое ухудшение. Но после разговоров с лечащим врачом у меня появилась надежда, что все обойдется благополучно. Возвращаясь к тому, как меня отправлял в Москву Скатти Боумен, я не могу не вспомнить похожую ситуацию, которая случилась в начале 80-х с Андреем Хомутовым. Родом Андрей из Ярославля, родители Хомутова там и жили. Неожиданно в Архангельское дозвонилась его мама: «Отец совсем плохой, просил, чтобы ты приехал». Я помню, как Андрей пошел к Тихонову: «Виктор Васильевич, мне нужно съездить домой, очень плохо с отцом, хочу с ним повидаться». Тихонов ответил классически: «Ты ведь не доктор, чем ты ему поможешь? Надо играть».
Через три или четыре дня Хомутову сообщили, что отца больше нет. В Архангельское, где мы жили на сборах, дозвониться почти невозможно, но До него добрались и второй раз, но теперь со страшным сообщением. С Хомутовым случилась истерика. Я тогда не знал, что происходит, поэтому с ужасом смотрел, как крепкий парень, хоккеист, так рыдал и бился головой. Рассказывали, что он бросался на Тихонова, но его держали. Эмоциональный срыв. Потом какое-то время Хомутова в сборную не включали. Таким образом Тихонов еще и наказал Андрея за нанесенные оскорбления.
Из Детройта меня отпустили в Москву с сохранением зарплаты, более того, всех премиальных, которые команда зарабатывала. И без всяких условий типа «чтобы через неделю играл»; сколько надо, столько в Москве и находись, как сможешь приехать — приезжай.
Получилось, что в Москве я не сразу понял, насколько тяжела ситуация. Хотя некоторые доктора всем своим видом давали мне понять, что положение более чем серьезное. Я же их заставлял искать лекарства, постоянно теребил и дергал. Они все терпели, не обижались на меня. Профессор Роберт Борисович Мумладзе, который маму оперировал, ежедневно заходил к маме в палату и сам делал перевязки. И Андрей Петрович Сельцовский всегда находился рядом.
20 января мы с отцом приехали в больницу, побыли у мамы, и я говорю: «Папа, мне надо по делам съездить, вечером вернусь». Возвращаюсь я домой, время одиннадцать вечера, и вдруг что-то такое почувствовал… прошу водителя, чтобы он не уезжал, пока я не узнаю, как там в больнице. Папа говорит: «Да вроде бы все так же, без изменений». Не знаю почему, но решил: сам поеду в больницу, посмотрю, что и как.
Спускаюсь вниз, прошу водителя Сашу отвезти меня в больницу. Когда я вошел в мамину палату, женщины, ее соседки,
От родителей я позвонил Ладе. Когда Лада вернулась в Детройт из Москвы после похорон своего отца (до них она месяц сидела рядом с Юрием Георгиевичем в больнице), я отправил ее из детройтской зимы и холода на юг, отдыхать. Отправил на неделю, на острова в Карибском море, вместе с Анастасией, а с ними поехала и мама Сережи Федорова.
И вот туда, на Карибы, я и позвонил: «Мама умерла». Лада: «Я лечу в Москву». Я ей: «Куда ты полетишь?» Она твердит: «Лечу и все. Не знаю, успею ли к похоронам, но в Москве буду». Всего лишь один самолет в тот день улетал с острова в Нью-Йорк. Каким-то образом, со страшным скандалом. Лада с ребенком в него влезла. Оставила Настюху у Стеллы и Валерия Зелепукиных и дальше — в Москву. Она успела прямо из Шереметьева в церковь на отпевание. Рядом с этой церковью во Владыкине, в бараке, мы когда-то жили. В этой церкви крестили меня. Толика, отпевали дедушку и бабушку. Похоронили маму, справили поминки. Отец с Ладой меня отправляют в Детройт: «Здесь уже ничем не поможешь». И на следующий день выпроводили. Лада осталась помогать отцу убираться, разбираться, организовать девять дней.
Как мне хотелось выиграть Кубок Стэнли именно в этот сезон, потому что мама всегда мечтала, чтобы я ходил в победителях, но в то же время боялась, чтобы у меня не случилось травмы. В прошлом году, когда я привез ее и папу как раз на финал Кубка, мама очень горевала из-за нашего поражения. Я надеялся выиграть Кубок в память о маме и переживал проигрыш «Колорадо» в полуфинале так, как не переживал даже поражение от «Нью-Джерси» в финале. И ведь такой выдался сезон, когда мы почти не проигрывали. «Русская пятерка» всех громит, нас боятся, что в НХЛ случается крайне редко. Никто не сомневается — Кубок наш… И мы проигрываем «Колорадо Эвеланш». Не могу описать, что творилось в душе, когда мы уступили в гостях шестую игру. Игорь Ларионов, которого я ни разу не видел подверженным эмоциям, даже он заплакал в голос, когда мы уже сели в автобус и стали отъезжать от стадиона. Рухнула наша с ним самая большая мечта, и, казалось, рухнула окончательно.
Но жизнь продолжалась, правда, на этот раз хозяин уже не устраивал банкета после сезона. Через три дня мне позвонил генеральный менеджер и попросил, чтобы я приехал в офис, он хочет поговорить со мной. В офисе мне объявили; они предлагают, чтобы и на следующий год я играл в «Ред Уингз». Менеджер советует: «Подумай». Я ответил, что слишком тяжело мне дался этот год, а еще предстоял Кубок мира, будь он трижды проклят со всеми родными до боли руководителями советско-российского хоккея. Но все же я обещал, что подумаю, после чего мне вручили для изучения контракт. По новому соглашению с клубом мне причиталось денег больше, чем я получал в прошлом сезоне.
Многие почему-то думали, что «Детройт» — самая богатая в НХЛ команда. Но, скорее всего, самые большие деньги у «Нью-Йорк Рейнджере». Но и мы, конечно, не на голом энтузиазме играли. Меня попросили позвонить не позже чем через месяц, менеджеру нужно было знать, как строить команду. «Мы планируем привлечь много молодых защитников, и нужен опытный человек, который поможет им стать членами команды». Я пообещал быть готовым к ответу через пару недель. Посидели мы с Ладой, все обсудили и решили, что мне надо играть, пока играется, тем более силы есть. И Кубок Стэнли так был близко последние два года. Мечта, правда, умирает последней. Поэтому в глубине души, в самой глубине, я надеялся; может. Бог действительно любит троицу?