Овраги

Антонов Сергей Петрович

— В том и беда. Скоро год, как не работаешь, а на сторону глядишь. Неужели непонятно, что для тебя, как и для всех тружеников деревни, колхозный путь единственный и неизбежный. Почему ты бежишь? Притесняют тебя, что ли, здесь, обижают?

— Меня обидеть невозможно, Роман Гаврилыч. Я сроду мужик терпеливый. Положи на стол кусок сала — не трону. Час будет лежать — не трону. Нет, людям меня не обидеть, Роман Гаврилыч. Меня земля обижает. Сколько я ей, матушке, кланялся. Сколько маялся без выходных и без проходных, а спать все одно

ложился голодный…

— Потому-то и собирают крестьян в колхозы, — объяснил Роман Гаврилович. — Единоличнику, а особенно батраку по отдельности из нужды не выйти. А вот в коллективе тебе голодать не придется. И громадное большинство крестьянства это хорошо понимает. Не случайно колхозное строительство пользуется небывалым успехом. Тебе известно, что в данный момент крестьяне идут в колхозы волостями, районами и даже целыми округами?

— Известно. А я, если сказать правду, не уважаю ни деревню, ни цельные округа с самого детского возраста. Что за жизнь: зимой стужа, летом грозы лютые — то бабу убьет, то изба загорится… Ничего тут не наживешь. Век тут живу, а все, что нажил, нажил в городе.

— Что ты нажил? — начал сердиться Роман Гаврилович. — Погляди. Что у тебя есть? Галифе с леями да развалюха с прусаками. Даже бабы не завел.

— У меня конь есть, — сказал Макун с достоинством. — Бабы у всех, а конь не у каждого.

— Это сивый-то мерин?

— Ты моего коня не задевай. Никакой он не мерин, а самый настоящий конь орловских кровей. А что ему в вашем колхозе ногу отморозили, то в городе бы за такие дела я бы возмещение стребовал.

— Не понимаешь ты меня, Макар Софоныч. Я тебе добра желаю, а ты…

— Коли добра желаешь, посодействуй перед товарищем Орловским, чтобы меня из колхоза отпустили. Сам говоришь, мужик идет к вам целыми волостями. Вон у вас сколько народу. На что я вам?

— Что значит — на что? Сходил бы, в курятнике дыру бы заделал.

— Чудно, Роман Гаврилович. Как это я ни с того ни с сего сорвусь с места и побегу дырки латать. Курятник-то не мой.

— Курятник колхозный. А ты колхозник.

— Колхозников у тебя на сегодняшний день пятьдесят дворов. Или я красивше всех?

— Давай не торговаться. Председатель колхоза дает задание, надо выполнять.

— А сколько заплатишь?

— Палочку запишу.

— Деньги не дашь?

— Своими — пожалуйста. Сколько?

— Твоего мне не надо. Сегодня недосуг, а завтра пойду погляжу, что за дыра. Вот оно, отличие деревни от города. В городе погрузил вагон цемента — и деньги на кон. А тут за так мужика использовать норовят…

— Не о том ты думаешь, Макар Софоныч… Не о том говоришь. Жаль мне тебя. Живешь бобылем в развалюхе…

— Чего меня жалеть? Живу не хуже других. И избы у меня две.

— Две? А не шутишь?

— Пойдем, покажу…

— Чего мне ходить. И та, верно, с прусаками?

— А пойдем поглядим. Недалеко, возле реки.

— Ты лучше вот что скажи.

На что тебе, одному, две избы?

— Сразу видать, из города. Для прусаков две избы и заводят. Для ради гигиены. У меня так дело поставлено: в этой избе ночую, а в той двери настежь. Прусаков вымораживаю. К осени туда пойду ночевать — этих вымораживать.

— Эту гигиену ты сам придумал? — заинтересовался Роман Гаврилович.

— Почему сам? Деды придумали. У нас тут, почитай, у кажного по две избы. У богатых по одной, а у нас по две.

— А почему у богатых по одной?

— Им незачем. К примеру, у Федота федотыча большой дом, пятистенка. Две половины. Одна теплая, другая холодная. В одной живет, другую вымораживает.

— И долго приходится вымораживать?

— Долго. Прусак — скотина живучая. Никакая заманка его не берет. Прыткий — страсть! Вон он, гляди, возле тебя встал. Усами шевелит. Чужого чует. Гляди, стук — и нету его. Гадай теперича, в какой угол смылся. Мне что, пущай бы жили. Мне не жалко. Да вот беда, прусак кожу точит. Ни крупы, ни мяса ему не надо. Кожу ему подавай. Шевро. Я за свое галифе боюсь. За кожаные леи. Как бы они леи не съели. А что будет, когда я кожаную тужурку куплю?

Вернувшись от Макуна, Роман Гаврилович молча шагал по горнице, раздумывал. Разговор, который начался с массовой коллективизации и кончился тараканами, казался бесцельным только на первый взгляд. Что, думал Роман Гаврилович, если с помощью химического препарата (например, мышьяка) заморить тараканов во всей Сядемке. Сколько появится пустых строений! Как просто приспособить их для колхозных курятников, овчарен, свинарников! Как можно развернуть животноводство! Кормежка — дело пустое. Своего не хватит — у Догановского в долг возьмем. Ребятишек закрепим за отдельными хатами, приобщим их к трудовой деятельности. Как можно развернуть животноводство!

Широкие перспективы так захватили Романа Гавриловича, что он, не утерпев, поделился с Митей и они вдвоем наперебой стали смаковать будущие окорока и куриные котлетки.

Катерина, пришедшая с ведрами, сперва ничего не могла понять в их разговоре, а когда наконец поняла, ахнула.

— Батюшки! Да кто вам про две избы заливал?

— Ваш подопечный, Макун.

— И вы поверили?

— Чего ж не верить? У него самого две избы.

— Какие у него две избы? Одна развалюха, да и та до первой грозы.

— Чего же он, врал, что ли?

— Конечно! Мыслимо ли одному мужику две избы держать? Да и сельсовет не позволит. Видать, вы его обидели, он вам и надурил. Или просто так похвастал. Он у нас первый хвастун на деревне. Свою зазнобу вам не показывал?

— Нет.

— Обождите, покажет. У него в сундучке картинка наклеена. Обертка от мыла. На обертке разноцветная дамочка. Показывает он эту дамочку — всем командировочным и хвастает, что это его жена, артистка, в Москве выступает и так далее.