Овсянки (сборник)
Шрифт:
летние движения большущими теплоходами — синими мускулами широченных рек — неделями — а то и почти месяцами: самое значимое зерно детства. эй вы в корыте! х вам в ж! — весело кричали местные купающиеся — если мы шли к берегам слишком близко. не утоните там в луже! — добродушно отвечали им теплоходные мужички с биноклями на пузах. я стоял на палубе рядом с ними — смеялся и дрожал от счастья. громко клялся бакенам и берегам что поступлю в институт водного транспорта в город горький. сочинял июньские поэмы про себя и теплоходную девочку. на краю танцующей кормы подпевал феям лета из группы ‘комбинация’ — и песне ‘вояж’. лучшее что может произойти — с нами в нашей жизни — это если нас посадят на пассажирский или на грузовой теплоход и пустят по рекам на как можно дольше.
в вазонах венчающих фасады старинных зданий — смерть и готовность к смерти. плюс любовь к россии. особенно много вазонов в уржуме. и в целом в кировской области. многие здешние вазоны стоят разбиты. и смерть с готовностью и с любовью густо-густо сочатся в головы.
женщина бывает без трусиков. мужчина бывает без трусов. есть ведь разница?
одна половина диска здоровья — желтая. другая синяя. валентин стелит газету на неровный деревянный пол — укладывает на нее диск. желтой стороной кверху — так радостнее. комната узкая как пенал. диск лежит между диваном и шкафом. впереди — окно. оно раскрыто. у окна — стол с
красные пластиковые столики — над столиками красные зонты — вокруг них красные кресла — в шашлычной города нн — на верхневолжской набережной — были огорожены металлическим фигурным заборчиком. эта ограда в высоту меньше метра. в сумерках июля стелился дым. горели огни повсюду. и по верхневолжской — и по нижневолжской набережным — и с террас между ними — и с дальних дебаркадеров-кафе — и с чкаловской лестницы брызгали довольные пестрые крики. гудели танцами теплоходы. мигали бакены. в шашлычной не было места — и мы туда не пошли — остались сидеть на поребрике — под липами — полуобернувшись к волге. нам было хорошо видно как по внешнему периметру ограды шашлычной двигалась пожилая тетенька. медленно-медленно. она внимательно заглядывала в лицо каждому сидящему мужчине и твердила с короткими паузами: гад гад гад… всем без исключения. к ужасу мужчин — и их ослепительно белых спутниц. каждому раз по тридцать. почему-то тетеньку никто не гнал — ни хозяева ни посетители — и она продолжала свое движение от столика к столику. минут за пятнадцать обошла всю шашлычную и исчезла.
что-то сильно мешало виктору в левом ботинке — уже третью или четвертую зиму. но как всякий умный и деликатный мужчина — к тому же чудесный фотограф и художник — он с большим отчуждением относился к собственной обуви — и старался не обращать внимания на легкое неудобство при ходьбе. он прав: мало того что обувь всегда нас запугивает — она еще чудовищно дорого стоит. разваливается внезапно — и вот пожалуйста: трать теперь непредусмотренные деньги на эту дрянь. в обуви гнездится страх смерти. он зацеловывает наши живые ноги. покусывает и жжет их. однако в начале этого необычно теплого января — во время луж — ботинки стали сильно пропускать воду — и виктору все же пришлось набравшись мужества туда заглянуть. он позвал ларису — свою жену — чтобы было не так тревожно. оба вышли в коридор и склонились над ботинками виктора. лариса сказала мужу: их давно пора выбросить. виктор ответил: да — они меня замучили — они в один выход рвут хорошие крепкие носки. лариса сказала: а где одна стелька? виктор ответил: не знаю. а она была? это был как раз левый ботинок — в котором мешало. там и впрямь чего-то не хватало — и проступала решетка. виктор засунул в ботинок руку — и сказал испуганно: лара — там что-то есть. потянул — и вытащил отвратительную черную стельку — сказать правильнее отвратительное черное нечто — неизвестное время назад сбившееся в гармошку и сползшее в носок. стелька была гаже некуда. в трещинах вся — в дырах — лысая и в песке. виктор поднес ее к глазам. лариса сказала: ну ты даешь — витя. у тебя что нет денег? выкини этот ужас. как ты ходил-то вообще? виктор вдруг посветлел и начал смеяться. лариса тоже улыбнулась — действительно ведь смешно. виктор сказал сквозь смех: я не могу ее выкинуть — дорогая лара. ты знаешь что это? это моя душа. удивительно похоже… лариса фыркнула: ты что серьезно? ты оставишь ее себе? тогда сделай так — чтобы я никогда не видела твою эту мерзкую душу. подальше ее куда-нибудь убери. смеялись они уже вместе. они были давно знакомы. и быстро досмеялись до того что сидящий на полу виктор засунул руку своей ларе под подол — а она протяжно отозвалась. они не скоро вернулись в комнату — так и шуршали в тесноте коридора — попирая ногами ботиночный страх. что же касается души виктора — она висит в его мастерской прямо на люстре. виктор утверждает что она помогает ему работать и жить.
рыба — королева в химии любви. волшебница-королева. это отлично известно. уже один ее вид в магазине или на рынках — замороженный и несчастный — будоражит фантазию тела. искристые эротические абзацы о том что творится с хмурыми бабами — енисейскими или вычегодскими — поевшими к примеру окуневой ухи писали в серьезных трактатах еще дореволюционные этнографы. различный беспозвоночный морской народ — из тех что умнее чем люди — навроде головоногих — еще более сильные королевы и короли: однако им сложнее вскарабкаться на наши вятские столы — поэтому здесь о них мы говорить не будем. некоторая хищная речная и любая морская рыба съеденная желательно в сыром виде обратится в фонтаны и фейерверки — которые ворвутся в нашу спальную комнату — или настигнут нас на пути за обоями в хозяйственный магазин. обои тогда мы бросаем в урну — и бежим в ближайшую сирень, в ближайший подъезд если очень холодно. ихтиотерапия — большая наука — которая должна быть создана. ведь рыба лечит любую болезнь. купить вот хотя бы замученного морского окуня на кировском рынке — такого красного с большими глазищами. рыбины сразу четыре. почистить — и с кем-нибудь съесть: вот и до самого утра праздник! вот и победа над усталостью, над сомнением! или принести в гости к подруге в пакете пару замороженных тунцов. пока они оттаивают — можно поговорить если есть о чем — или посмотреть телевизор. постоянно забегать в кухню — пальцами тыкать в стальные тунцовые спины. и наконец-то вскочить на них полуоттаявших верхом и начать кружиться по комнатам — со скоростью этих самых красивых и самых удачливых пловцов — целуясь до крови — разбивая плафоны — разбрасывая одежду. можно пропарить жирного терпуга в импровизированной пароварке — и провалиться в душистый густой разврат — опустив жалюзи, задернув занавески — не успев как следует отмыть терпужиные руки — заскрипеть в терпуговом клею! можно в самом начале зимы наесться оранжево-матовой семги — разбавляя ее пожар квашеной капустой смешанной с журавиной-клюквой. и после всю первую половину зимы лепиться друг с другом в хорошо проветриваемой комнате. другую же половину — спать: склеившись до весны.
я сижу за письменным столом. справа от меня стоит стакан пива — слева стакан кваса. ноги в фотографической ванне наполненной шишками. не закрывая глаза я вижу прошедший год: в правом от меня стакане массандровский сурож. в левом — отвар шиповника. шишки под ногами те же. до чего же я — радостная картина: ухватился за жизнь четырьмя конечностями — и сижу. улыбаюсь — даже подмигиваю. продавщице из ‘культтоваров’ при повороте на вятские поляны — ангелу-силуэту на кресте с маковки уржумской пожарной церкви.
и знамя его надо мной — любовь.
мне так радостен месяц рамазан! так мне дорог! в нашей волго-вятской полосе он — я думаю — самый светлый. в масштабах изумрудного мира. вполне может такое быть. ведь в аравии и в иране в рамазан солнечно и сочно. а у нас на притоках вятки — пустые улицы и мокрый снег. там сандалии и спасающие от жары одежды — здесь резиновые сапоги и утиная тревога небес. листья — сломанные зонты. рамазан подвижен по-лунному — и в последние годы приходится на прохладу: то в ноябрь вдавлен сильнее — то захватывает больше октября. самые северные мусульманские селения — татарские деревни — со всех сторон окружали меня с детства. правоверные ходили — ходят: в месяц рамазан шелестят взгляды — походки пружинят неторопливо: разбиты тротуары — грунтовки разжижены. в глубине спокойных лиц — улыбки-полумесяцы. и на моем лице тоже немножко похожая улыбка. или мне так кажется. благодаря тому что многие живущие рядом люди встречают свой чистый месяц который лучше тысячи остальных, думают
мы ехали полем из деревни старый убей в убей малый. все это были чувашские деревни — в самой середине дрожжановского района на юго-западе татарии. где-то за перелесками прятались еще убей средний и убей новый. нижний убей когда-то еще был — да его почему-то бросили. этот дрожжановский район — вы знаете — я его называю босния и герцеговина. что-то с ним не так как везде. на вид район как район — татарское и чувашское население. но я его до смерти боюсь — и люблю до смерти. мы ехали на ‘газели’ — дорога была грунтовая и страшно перекореженная. был поздний октябрь — с обеих сторон тускнела земля покрытая многолетними растениями. мы стали нагонять идущий впереди трактор с прицепом. в прицепе по периметру сидели люди — и смотрели как скоро мы приблизимся. люди были сильно закутанными: женщины в двух платках — мужчины с поднятыми воротниками и в зимних шапках — дети в каких-то шубах. все были застывшие как прутья изгороди. сыпал мелкий снег. трактор прыгал на ломаном грунте — люди тряслись но не гнулись — что-то посередине поддерживали. я сразу подумал что в тракторе везут покойника. так и было. скоро мы разглядели край гроба и украшенное мертвое лицо. рядом с трактором бежала собака — и выла. бросалась под колеса. я закрывал глаза чтобы не видеть как лопнет ее дурная башка. мы стали обгонять трактор. в его кабине кроме водителя еще уместились две девушки. трактор внезапно заглох. и наша ‘газель’ заглохла. собака выла и каталась по земле. я открыл окно и сказал: каcар (прости). протянул сидящим бутылку водки из наших дорожных запасов. молодая женщина наклонилась и ее у меня взяла. кто-то с прицепа протянул мне домашнего пива в пластиковой бутылке и несколько конфет. я спросил: каймалла юрать-и? (можно ехать?) мертвый мужчина уселся в гробу и сказал: ыранччен! (до завтра.) мы завелись и обогнали трактор. нам было сильно не по себе весь этот день и последующий. хотя мы конечно понимали что едва ли покойник говорил буквально.
смесь для глинтвейна — привезенная из чехии — в пакетике с ладошку. пакетик прозрачный. на наклейке написан состав. мы и так видим что там. апельсиновые корки корица бадьян гвоздика.
о велосипедных ключах можно сказать стихами. сочинить поэму с таким названием. все без исключения радости и тайны лета — радости и тайны молодости — радости и тайны жизни — любви — можно извлечь и приблизить к себе при помощи этих инструментов. самая красивая фраза нашего мира — это: велосипедный ключ. потому что нет в жизни сложнее объемнее лучше этой плоской наивной с виду фигуры — лежащей поперек ладони. ключами для велосипеда обвешан живот солнца. в вас влюбится каждая женщина — помаши вы перед ее глазами велосипедным ключом. а если чуть-чуть подтянуть ее голую этими ключами — любовь превратится в сказку. велосипедный ключ — в кармане у каждой божественной сущности. и хочется верить что самый старый пан бог велосипедными ключами делал мир. при помощи велосипедных ключей можно найти воду — выманить из земли — да хоть притянуть индийский океан в нолинскую свою квартиру. здесь на земле велосипедные ключи попадаются нам на глаза так редко — вы заметили? и в магазинах-то их обычно нет. и теряются очень часто. все потому что божественные сущности за ними внимательно охотятся и даже из-за них дерутся. а какой нас охватывает трепет — если мы среди хлама веранды или чердака вдруг отроем велосипедный бардачок: приоткроем его: они там? я всегда ношу с собой два велосипедных ключа. (и манок на утку.) не отдам их даже если целая орава огненных колес закатится в мою комнату и примется рыдать.
михаил фиалка. михаил подснежник. перевод фамилии сеспель варьируется. пружинит вышагивает средневолжскими сердцами. круглый от радости год. и в нашем сердце ширятся тоже — холмы покрытые сеспелем.
cеcпeл мишши. михаил сеспель. 1899—1922. чувашский поэт. вместе с константином ивановым (1890—1915) для чувашской литературы — самая первая пара крыльев — золотого цвета. наследие сеспеля — шестьдесят стихотворений — многие из них в набросках, пометки к роману ‘беглец’ и драме ‘убик’, дневниковые записи, около ста писем. в активном литературном обороте — стихотворений двадцать-тридцать. ‘чувашский язык’ — ‘как умру’ — ‘чувашскому сыну’ — ‘чувашке’ — ‘стальная вера’ — ‘к морю’ — ‘пашня нового дня’ — ‘проложите мост’… медуница писал в основном про то что новый день отлил из рассвета плуг — между оглоблями которого танцует солнце — и выехал так на поля чувашии. родился в деревне шугурово цивильского уезда казанской губернии (теперь деревня сеспель — канашский район). окончил второклассную школу села шихазаны (неподалеку). с 1917 — слушатель тетюшской учительской семинарии (теперь — татарстан). печатался с 1917. с 1918 — в ркп(б). 1919 — по командировке тетюшского уездкома едет в москву — на курсы агитаторов-пропагандистов. в 1919—1920 — следователь тетюшской судебно-следственной комиссии. в ноябре 1920 в газете ‘канаш’ — статья михаила сеспеля ‘стихосложение и правила ударения’ — точка отсчета чувашской силлабо-тоники. 1920—1921 — работа в чебоксарах: первый председатель ревтрибунала чувашской автономной области — начальник отдела юстиции. в 1921 обвинен в поджоге отдела юстиции — смещен с должности и арестован. вина не доказана — оправдан и освобожден. невидимая работа в издательско-переводческой комиссии чувашского облоно. большая любовь михаила подснежника — замужняя туся червякова. после отмены запрета покидать чувашскую столицу — в мае 1921 — выехал в госпиталь в нижний новгород — оттуда в крым. с 1922 — на украине на черниговщине — сотрудник остерского уездного земельного отдела. пытался спасать голодающих поволжья. в июне 1922 — покончил с собой — повесился в саду на липе. медунице 23. похоронен в черниговском селе старогородка. с эпитафией на украинском. ‘он был убежден что поступает правильно. я помню даже как аккуратно стояли рядом у дерева на траве его ботинки’. — писала потом одна его знакомая.