Ой, мамочки
Шрифт:
– Обычно я не читаю ничего подобного. – Старосветский румянец залил ее щеки. – Меня не интересуют кинозвезды и та ерунда, какой они занимаются, но вокруг столько разговоров об этой книге: огромный успех, гигантские тиражи, права на экранизацию… А при нашей здешней клиентуре требуется определенная… гм… искушенность.
Беглого взгляда на счет, который дама подтолкнула в нашу сторону, хватило, чтобы понять: по части завышения расценок они здесь, безусловно, искушены. Бен выглядел раздосадованным, но женская интуиция подсказала мне: счет тут ни при чем, моего любимого снедает черная зависть – ведь трудно написать кулинарную
– Подобные книжки, – Бен постучал пальцем по красной глянцевой обложке, – все равно что вино. Я так понял, в вашей стране единственное требование для зачисления в члены загородного клуба – это потребление белого калифорнийского вина.
Дамочка с радостью подтвердила, что белое вино наличествует, и запихнула книжку под мышку.
– Мистер и миссис Хаскелл, желаю вам отлично отдохнуть. – Вручив нам ключ от номера, она провела нас мимо напольных часов к низенькой (очевидно, рассчитанной на карликов) арочке дверного проема, ведущего одновременно к залитой солнцем гостиной и винтовой лестнице. Про лифт лучше не спрашивать…
Бравый старичок лет семидесяти в форме образца Войны за независимость завладел двумя чемоданами, которые Бен принес из машины. Раздувая щеки как кузнечные мехи и пыхтя, старичок устремился на третий этаж и привел нас в пропахшую пряностями комнату. Если кому и нужны родители, так это старикам! Ни одна уважающая себя мамаша не позволила бы ему так надрываться! Я дала старичку чаевые, с которыми он вполне мог уходить на пенсию. И он ретировался, пожелав нам удачного дня.
Пребывая в поэтическом восторге, я опустилась на железную кровать. Под узким окошком в обрамлении раскинутых, точно крылья ангела, занавесок, на журнальном столике стояло небесно-голубое блюдо с чайными пакетиками, по соседству притулился электрический чайник.
Оставив в покое багаж, Бен присел рядышком и погладил меня по голове.
– Может, разберем вещи? – целомудренно предложила я.
– Потом! – Он увлек меня на стеганое одеяло.
– Ты уверен, что хочешь… поспать? – Я обратила уста в его сторону, но ходу ненаглядному пока что не давала.
– Что?
При виде солнечных бликов в его глазах я всегда слабею и в то же время наливаюсь вселенской силой.
– В аэропорту ты вроде как был не в себе…
– Ты права. – Он стащил с меня жакет и, покрутив его на пальце, отправил в свободный полет с приземлением на абажуре прикроватной лампочки. – Пора заняться физиотерапией.
– Смотри не перетрудись, – предостерегла я. – Ты ведь должен предстать перед Кулинарами в лучшем виде.
Он занимался пуговицами моей блузки.
– К черту Кулинаров!
Внезапно комната погрузилась во мрак. Послышался резкий звук, напоминающий свист ветра перед бурей. Глаза мои сами собой закрылись, а Бен тяжело задышал.
Порой мне с трудом верится, что я – та самая особа с распродажи по сниженным ценам, которую Бен взял с полки и очистил от пыли. Он такой невероятный! Весь такой безупречно ухоженный, до кончиков длинных ресниц. В эту минуту я пообещала бы ему что угодно – кроме как назвать младенца Эфраимом. Я поерзала головой по подушке, в тайной надежде,
Пуховый матрас поглотил наши тела. Уже несколько дней я не была самой собой, в матримониальном смысле слова, но сейчас терпкий аромат лосьона моего ненаглядного, щетина на его мужественном подбородке, движения его ловких пальцев, нарочито задерживающихся на каждой из пуговок моей блузки, вновь воскресили во мне непередаваемый восторг от сознания того, что я любима не только за свой ум.
Губы мои дразняще коснулись его щеки.
– Ты сводишь меня с ума, – прошептал Бен.
– Взаимно, – выдохнула я в ответ.
Да, все это было очень мило, но потом… что ж, никудышный из меня был бы турист, кабы я продолжала валяться на кровати, таращась в бездонные глаза любимого и теряя драгоценное время.
Застенчиво облачившись в кружевной пеньюар цвета морской волны (купленный перед отъездом в приступе ностальгии – ведь впереди меня ждали лифчики для кормящих матерей и балахоны с вышитыми пчелками на карманах), я предложила приобщиться к американской культуре.
– Хочешь сходить в театр? – откликнулся любимый.
– Нет. – Я поправила обвисший край савана от Лоры Эшли, в котором Бен выглядел необычайно сексапильно. – Я хочу посмотреть телевизор.
– Отлично, но помни: у тебя только три желания.
Он взмахнул пультом дистанционного управления. И – о чудо! Старая раковина в углу превратилась в телевизор. Появилось изображение, правда не совсем четкое. Во весь экран вспыхнули слова:
ПЕЧАЛЬНЫЙ ДОМ– Прямо как по заказу, Элли.
– В этом фильме снималась моя мама.
– Ты мне никогда не говорила. – Он нежно коснулся моих волос.
– А я его никогда и не видела. – Я зажала ему рот ладонью. – Она предложила мне на выбор: посмотреть свой фильм или "Бэмби".
Из телевизора хлынула энергичная музыка. Экран вдруг подернулся пеленой, но в следующий миг, точно по мановению волшебной палочки, туман исчез, открыв нашим взорам полную луну, нависшую над особняком, выстроенным в лучших традициях готических ужастиков. Зубчатые башенки нависали над поверхностью воды. Под грохот барабанов обшарпанная дверь особняка распахнулась, увлекая зрителя в обшитый деревянными панелями холл, где царило мрачное черно-белое уныние. У меня в зобу дыхание сперло, когда по лестнице спустился надменный дворецкий с набриолиненной головой, нарисованными усиками и свечкой в руке.
– Леди и джентльмены, – возвестил он дребезжащим голосом, – как ни горько мне быть глашатаем дурных вестей, но, увы… – Губы его скривились в подобии улыбки. – Хозяин умер не своей смертью, а в завещании прорех не меньше, чем дырок в сыре.
Крупным планом возникли онемевшие реципиенты этого известия: тучная дама с острыми, как шляпные булавки, глазками; жирный очкастый школьник и, наконец, глупенькая блондинистая танцовщица-стриптизерша, вяло повиливающая задом, одновременно разрывая на мелкие кусочки какую-то бумажку.