Озарение Нострадамуса
Шрифт:
За прилавками, спиной к батарее бутылок с яркими наклейками, стояли, как в цехе за станками, бравые молодцы. Вечерами они заполняли рестораны и ночные улицы, а днем скучающе «производили» продукцию, именуемую «рыночной экономикой». Товары, как и киоски, были одинаковые, а цены малодоступные для ежащихся от наступающего на них капитализма покупателей. Мы шли молча.
Уже стоя в дверях вестибюля станции метро, он обернулся и крикнул:
— Вы пишите! Почитаю непременно!
Мне хотелось бы, чтобы мой друг прочитал не только об эпохе французских королей, Великой французской революции, Наполеоне, мировых войнах, Гитлере, Сталине — обо всем, что открывалось Нострадамусу и подтверждалось в неомире.
Но пока он прочтет повесть о Нострадамусе, предпосланную мной тому, что расскажет проницательный историк неомира.
Повесть о Нострадамусе
Новелла первая. Пир во время чумы
В мире кровопролитных войн и самовластных королей, надменной владетельной знати и бесправных крестьян, обрабатывающих чужие поля; в мире благородных, вежливых и беспощадных рыцарей в тяжелых доспехах и прекрасных дам, слепящих своей красотой, дивными нарядами и блеском драгоценностей, с нежной улыбкой бросающих победителю турнира свой тонкий, как паутина, привораживающий и берущий в плен шарф; в мире горьких тружеников, поднимающих тяжелые слои земли, чтобы снабдить изысканными яствами веселые пиры в роскошных дворцах, сами живя в жалких лачугах, перебиваясь с хлеба на воду; в мире сытых духовных пастырей, пестующих покорную паству благостными проповедями и неустанными молениями, держа ее в страхе перед гневом Господним, а то и очищением душ огнем костров во искупление грехов, которые за изрядную мзду можно и отпустить от имени самого Бога, — в этом мире всеобщего неравенства внезапно все стали равны друг другу. Равны перед черной Смертью.
Она врывалась, одинаково непрошеная, и в хоромы богачей, и в замки феодалов, и в хижины бедняков, в стан безбожных разбойников или палатку прославленного полководца, не делая никакой разницы между высокородным старцем или сиротой-подкидышем, прелестной маркизой или портовой потаскухой. Всех их в просмоленных гробах свезут на скрипучей телеге люди в пропитанных дегтем балахонах с закрывающим лицо, как у палачей, капюшоном с прорезями для глаз, чтобы сжечь за городской окраиной свою горькую поклажу, спасая от чумы еще оставшихся в живых.
Молодой статный красавец Габриэль де Лондж граф Монтгомери, капитан шотландских стрелков, охранявших, по примеру других европейских дворцов, загородный королевский замок в предместье Парижа Сен-Жермен-ан-Ле, куда, спасаясь от охватившей страну эпидемии, уединилась
Ни одно живое существо, будь то человек, борзая или даже мышь, не должно было проникнуть сюда через накрепко запертые ворота и высокие стены, на которых расхаживали шотландские стрелки с огромными луками за плечами, все в кольчугах, шапочках с пером и одинаковых, как и у капитана, кожаных жестких юбочках, едва достающих колена, отличавших их от любых наемников или солдат королевской, герцогской или любой другой армии, вызывая у простаков насмешки, а у сведущих — уважение.
Капитан Монтгомери заметил возбуждение часовых в одной из башен на стене. Стрелки снимали из-за спины свои луки и даже посылали куда-то стрелы.
Монтгомери стремительно взбежал по каменной лестнице со двора на стену и увидел, что его лучники обстреливают слишком приблизившуюся к стенам замка мрачную похоронную процессию, где за телегой с наваленными на нее просмоленными гробами брели люди в темных, ниспадающих до земли одеждах, накрытые с головой капюшонами, а впереди шествовали факельщики, разгоняя всех встречных прохожих горящими среди белого дня факелами и угрожающе крича:
— Дорогу! Идет Чума, сама Чума!
Несколько пущенных со стен замка стрел отогнали жуткую процессию, как сама она отгоняла от себя прохожих. Телега со скрипом отъехала подальше от взаимно опасного соседства с не менее мрачным, чем сама она, замком.
Но от группы позади идущих отделилась фигура в черном и, не обращая внимание на предупредительные стрелы, направилась прямо к воротам замка.
Капитан Монтгомери мог поклясться, что видел, как несколько стрел настигли наглеца и должны были бы поразить его, но отскочили от его заколдованной одежды, как от стены.
Наглец или храбрец махал рукой и громко требовал именем королевы Екатерины, чтобы ему открыли ворота.
Несколько смущенный Габриэль решил спуститься со стены к воротам, чтобы самому переговорить со странным незнакомцем, или безумцем, или очень важной персоной.
Разговор состоялся через круглое смотровое окошечко в неприступных воротах.
— Именем королевы откройте! — повторял незнакомец и показывал удивленному капитану перстень, тотчас узнанный им, как принадлежавший самой королеве Екатерине Медичи, коварно и ловко правившей Францией через своего доброго, бравого, но покорного ей короля Генриха II, отличавшегося высоким ростом (выше всех на голову), но отнюдь не высоким умом, но зато беспримерным рыцарством, отвагой и изумительным владением копьем и мечом в несметных турнирах, где он выступал непременным участником и становился победителем.
Перстень королевы значил не меньше приказа самого короля. Капитан шотландских стрелков обязан был повиноваться.
Ворота открылись, и человек с перстнем, накрытый черным, пропитанным дегтем балахоном, из прорезей капюшона которого смотрели его властные глаза, вошел в запретный двор охраняемого от всех замка.
Капитан Монтгомери был не менее храбр, чем сам Генрих II, но при виде вошедшего, которого осмелился впустить в нарушение королевского запрета, почувствовал незнакомую ему дрожь в коленях.
— Важные известия для ее величества, — коротко сказал пришелец, потом приказал: — Делайте свое дело, капитан. — И направился к лестнице, ведущей к центральному залу, где шло пиршество.
Высокий сводчатый потолок огромного зала с узкими стрельчатыми окнами, казалось, готов был рухнуть от взрывов хохота и криков пирующих, заглушающих старания музыкантов на хорах.
Внезапно шум затих.
Король дал знак рукой, чтобы сидевший напротив него придворный поэт произнес застольные стихи.