Озерное чудо
Шрифт:
Свысока, отчужденно и стыло глянул на Лену, испуганно молчащую, потом, нервно чиркая спичками, укрываясь от озёрного ветра-бережняка, задувающего робкий огонёк, с горем пополам запалил сигарету.
— О господи! — девушка горестно покачала головой и со слезами глянула на Игоря, словно любимый и родной на глазах помирал от диковинной хвори и она не ведала, как спасти родимого. — И чего тебе одно зло видится?!
— Так, Лена, мир во зле! — зло огрызнулся поэт. — И люди — звери, и сидим на пороховой бочке. В любое время треснет земля
— Может, по злу — пустота, темень да муки вечные!.. А по любви — любовь вечная, — воскликнула Лена, и глаза её запалились густым, синеватым огнем. — Иначе зачем человеку душа дадена?! Для любви к Богу и ближнему. Мы же не скот…
— О-о-о, — опять болезненно сморщился Игорь, — я этих баек вдоволь наслушался от бабки Христиньи и тётки Ефросиньи. Приеду в Абакумово, в два уха дуют… Но те-то тёмные, а ты же в институте учишься… на историческом.
— Тёмные?! Да, может, помудрее нас, коль от Бога мудрость обрели!.. А мы блудим в потёмках да сослепу в ямы валимся. А у них свечечка горит, они тропинку видят…
— Про Бога, думаю, — словеса красивые, обман, навроде коммунизма.
— Ох, слушаю тебя, сердце кровью обливается, жалко…
— Жалко у пчелки, — раздражённо отозвался Игорь.
Вообразилось: сейчас Лена, как набожная тётка Ефросинья, станет испуганно, неистово креститься, а коль нет икон, то, видимо, — на желтоватый месяц, устало глядящий на полуночников, на сонное озеро и заимку, укрытую хребтовой тенью.
— Ты в Бога веришь?
— Верю.
— Ого-о! — изумлённо протянул Игорь. — Была бы искалеченная, полоумная, убогая, вроде тётки Фроси, или старуха дряхлая, оно бы понятно. Молодая, красивая, в институте учишься, скоро будешь в школе историю преподавать. И будешь школьникам про Бога врать.
— Врать?! Проходили историю русского Средневековья, и я задумалась: не могли же миллионы русских ошибаться тысячу лет, когда верили во Христа и храмы возводили по городам и селам…
— Не люблю я церкви: толстые попы, запах ладана… какой-то трупный запах. Зайдёшь в церковь, смертью пахнет. Сложи руки на груди и помирай. Мне нравятся развалины церквей, заросшие травой, кустами — от развалин хоть поэзией веет, а не ладаном.
— Дался тебе ладан… Ладаном беса отгоняли. Почему и говорили: убежал, как черт от ладана.
— Я любуюсь церквями — красота, а молятся пусть инвалиды да старики со старухами, пусть тешатся надеждой на рай после смерти, — в жизни же им ничего не светит.
— А наши деды, прадеды, бабки и прабабки тысячу лет молились. Смалу молились и до смерти. В бане грязь смывается с тела, в храме — с души.
— Думаю, христианство — величайший в истории человечества обман…
— А тысячи христианских святых неужели не углядели обман?!
— Бог с ними со святыми, они блаженные…
— Верно,
XXII
Игорю стало скучно и тоскливо слушать заимскую проповедницу, от которой дохнуло могильной плесенью и сладковатоприторным тленом, как от покойницы.
— Ладно, каждый по своему сходит с ума, можно и Бога выдумать. Но люд ей-то за что любить?! Уроды, готовы глотки перегрызть за кусок хлеба. Я думал, в деревне люди добрые, а здесь — дикари. Сегодня в клубе нагляделся… И что, прикажешь любить этих дебилов?!
— Да не сердись ты на них. Не нравится им, когда муть голубую кажут, вот они и придуривают… А люди — добрые.
— Добрые, ага… Перед кино чуть морду не набили.
— Баклан воду мутит…
— Ты, Лена, смотришь на людей через розовые стекла. Помнишь, в детстве, смотрели на солнце через цветные стёклышки…
— Помню, Игорь, — ласково отозвалась Лена.
— Нет уж, увольте, — гнул своё Игорь, — любить ублюдков?!
— Грех, Игорь, эдак про людей… А ежли злые, так их ещё жаль-чее…
— Лена, чего ты мелешь?! Им палец в рот не клади, по локоть руку откусят. Не вспоя, не вскормя, врага не наживёшь. К тому же…не помню, у кого написано… доброта должна быть с кулаками.
— Ты их не пожалеешь, и они тебя не пожалеют, — перегрызёмся, как собаки… Игорь, а ты стихи свои печатал?
— Ага, держи карман шире, напечатают. Им же надо: хлебоуборочные корабли бороздят пшеничный океан, — поэт леденисто хохотнул. — Или: прошла весна, настало лето, — спасибо Ленину за это…
— Может, и к лучшему, что не печатал.
— Почему?
— Не обижайся, Игорь… Грех на людей тоску нагонять. Люди и так тяжело живут. Любовь надо воспевать…
— Ну уж, извини подвинься, поэт не пишет по указке.
— Слышала проповедь в церкви, батюшка говорил: священник ответит и за свою душу, и за души прихожан, писатель — за свою душу и — за души читателей. Помни, Игорь, когда будешь книгу печатать.
— Спасибо за науку, Елена Степановна, — Игорь церемонно поклонился девушке. — Ты в пединституте учишься или в духовной семинарии?!
— При чём здесь семинария?! Советская критика расправлялась с поэтами, воспевающими грешное унынье…
— А как пушкинское: «Унылая пора — очей очарованье…»?
Игорь присел на опрокинутую лодку и, жадно закурив, раздражённо уставился в притаённо и тревожно дышащее озеро. Занервничал: приступила вдруг нежданная-негаданная, но лютая, палящая душу ненависть к заимской проповеднице; хотелось плюнуть в её круглое, как масляный блин, постное лицо или по-мешанно расхохотаться прямо в её глупо выкаченные коровьи глаза; и хохотать до истерики, упасть на песок, и, катаясь в корчах на песке, хохотать безумно…
— Злишься?.. — Лена ловила его ускользающий злой взгляд. — Ну, прости меня, дуру. Наплела три короба. Баба же: волос долог, ум короток. Не обижайся. Похоже, я в поэзии не смыслю.