Озеро последнего желания
Шрифт:
Она честно старалась успокоиться, старалась вести себя как надо, старалась слушаться, но ужас не уходил. Она осознавала, что уже не контролирует собственные эмоции, да это в действительности и не было больше эмоциями - так, бессвязные вопли смятенного сознания, дикие, пугающие.
Появился доктор. Объявил, что это - пневмоцитоз, и "к нему мы были готовы, Вилона". ("Мы"!) Заверил - "Врасплох нас не застали. Мы знаем, как с этим бороться".
Какая глупость, подумала она. Ну почему они все говорят такие глупости?
День, наполненный страхом, отдыха не принес.
Первое сражение с пневмонией она выдержала. Антибиотики помогли выиграть время. С глазами стало малость получше, но ненадолго, все равно периферийное зрение она уже утратила, да и приступы помутнения становятся все дольше. Головная боль дошла до точки - до стадии, когда Вилона начала периодически отключаться.
Когда не спала - тосковала по своему озерному миру получалось заснуть не получалось туда попасть. Каждый раз, ощутив дремоту, внушала себе, что очнется именно там, и - ничего. Не то чтобы вообще перестала видеть сны. Видела, и даже очень. Видела все, чем должна была бы заняться, все, что когда-то сделать поленилась. Непонятно... а может, та часть мозга, что приводила ее к озеру, уже уничтожена болезнью, мертва еще до ее смерти?
Часами смотрела она на капельницу. Думала - и вот эту штуку из моей руки не вытащат никогда, сколько бы мне ни осталось. Думала - и тихо сатанела. Вот бы вырвать эту иглу! Честно говоря, неплохо бы попробовать, Совсем уж честно - в самые паршивые минутки обдумывала это всерьез. Пару раз чуть не сделала, но оказалась уж очень слаба, не шелохнуться.
На следующий день она поведала о своих намерениях психотерапевту, пропустила мимо ушей все, что наговорил он в ответ, и на автопилоте ответила на все вопросы.
Он говорил и говорил, а она думала - интересно, а каково это, быть психотерапевтом в этой дыре? Странная идея - психотерапия для умирающих. Научно-социальная версия последнего причастия, что ли? Или наоборот анафема таким вот экстравагантным способом?
Пока она не слушала, психотерапевт, похоже, с кем-то переговорил, и когда ей чуть полегчало, для нее сделали особое исключение - вывезли на каталке в зимний сад. Медсестре пришлось сидя рядом, проверять ее самочувствие.
Вилона еще со времен пневмонии все собиралась вернуться к записи своих снов, но со сном об умирающем озере как-то не выходит - вот уже несколько дней. А раньше ведь чего хотела - того и добивалась. Как гордились родители! Да и сама-то она... Достигала десяти целей за раз, всегда так было.
"Ты ощущаешь гнев, не правда ли?
– Психотерапевт спрашивает раз за разом.
– Ты злишься на болезнь, на то, что она с тобой делает?"
Надо же - ни разу не спросил, злится ли Вилона на себя.
Ни разу - про то, что ее действительно мучило. Про чувство вины.
Чувство вины оттого, что ничем сейчас не занимается. Что потеряла колледж. Что не выполнила своих планов. Самая настоящая неудачница.
Ладно. Что бы там ни было, а сегодня она напишет что-нибудь важное, хотя что теперь важно? Несколько абзацев про последний сон? Важно ли объяснять, почему важно было для нее придумать тот озерный мир?
Она принялась усиленно убеждать себя: пребывание в садике, с этими его
Через несколько секунд мышцы ослабели - и она не удержала ручку. Успехи - два предложения. Ручка, свалившись, покатилась по полу.
"Вот сейчас подниму", - знакомый мужской голос. Пойманная ручка ложится на подлокотник ее кресла рядом со слабой рукой.
Так и есть - Брайс.
"Вроде бы не сломалась".
– И он снова берет ручку, осматривает, втягивает и выпускает стержень, кладет на прежнее место.
Вилона не шевельнулась, не взяла ручку. Потому что все силы ушли на одно - заставить руку не задергаться в судороге. При нем - не надо.
А выглядит он все еще здорово. Относительно, конечно. Ну ясно - сколько ж это воды утекло с того дня, как он прошел мимо ее двери, - недели две с половиной? Хотя нет, видела она уже такой тип, такие остаются почти красивыми до самого конца.
"Послушай, если хочешь, можешь мне диктовать".
– Он говорит, а сам незаметно старается прочесть через ее плечо.
"Нет.
– И нормальной рукой она захлопывает тетрадь, мимолетно ужаснувшись тому, что он уже мог там вычитать.
– Но все равно спасибо".
"А что там такое?
– спросил он.
– В смысле, о чем ты пишешь?"
"Это личное".
Кивает. Когда возвращал ручку - стоял, когда заговорил - оперся на спинку ее кресла (от волос неуместно пахнуло "Физодермом" - не шампунем больничным и, слава Богу, не бесконечными ночами метаний во сне). Теперь, опустившись на белые плитки пола, уселся по-турецки напротив нее.
"А о чем ты пишешь?
– Он настаивал.
– О том, как тебе страшно? Или послание тем, кто будет жить, когда... ну, в общем? Просишь у них прощения? Счастья им желаешь? А может, просто что ты чувствуешь каждый день?"
"Сны", - сказала она односложно.
Он поглядел на нее - внимательно, в глазах - странная озабоченность, взгляд человека, понимающего, о чем речь.
"И что у тебя за сны?"
Она ответила - зло и горько, гордясь своей прямотой, своей правотой. Такой злости нечего стыдиться.
"Сны о том, чего у меня уже не будет".
Брайс дернулся - и уставился на свои колени. Замолчал. Молча поднялся, молча отошел на другой конец садика.
Его реакция сначала поразила ее, потом - резанула. И сразу погасла ее уверенность в силе, что появляется, когда выплескиваешь свой гнев. Погасла так же быстро, как появилась в свое время...
Лилово-белые молнии бились в небе, сверкали снова и снова, через каждые несколько секунд. Гроза приближалась. Гром гремел совсем рядом, словно запертый с нею в одной комнате, словно пытался взорвать небосвод озерного мира. Дождя все не было, тучи казались тонкими, полыми, не наполненными водой. Ни ветерка, нечему оборвать последние листья с магнолии, нечему развеять лепестки, безжизненной грудой валяющиеся под деревом, по берегу.