Озеро Радости
Шрифт:
* * *
Детская спаленка, плывущая в сумерках. Повернувшись на бок, в кроватке спит Дюймовочка. Правая ладошка под щекой, левая рука свешивается, обнажая — нет, не бинты, бинты давно уже сняты, на коже остались только белесые росчерки. Некоторые шрамы похожи на тире, в других можно узнать силуэт летящей птицы. Шепнув платьем, в комнате появляется мама. Ее волосы убраны в узел, обнажая высокий затылок и тонкую шею. На лице все то же бесстрастное выражение, только глаза как будто ушли в глазницы
Она неслышно садится на кроватку, в ногах у Дюймовочки. Она зажигает ночник на столике в изголовье. Сейчас ее ладони совсем не кажутся пухлыми. Ночник пришел как будто из другой эпохи, когда вкуса и красоты в доме было ощутимо больше. Он выполнен из брабантского разноцветного стекла art nouveau в форме волшебного деревца. Маленькие детали — такие, как уровень проработки ствола, или то, с каким тщанием выведены лица у фей, сидящих на ветвях, — выдают в нем вещь скорей из музея, чем с немецкого блошиного рынка. Ночник накрывает кроватку и столик узором разноцветных пятнышек.
Мама подтыкает одеяло так тщательно, будто пытается отдать дочке последнее остающееся в сердце душевное тепло. Она сидит без движения, пока за окном не начинает светлеть. Тогда женщина наклоняется к дочери и гладит ее по волосам, закладывая выбившиеся на лицо прядки за ухо, — все это без видимой нежности, пребывая в уже знакомой нам сомнамбулической остановленности. Оттого сцена выглядит печально и слегка потусторонне, как общение призрака с тем, кто был ему дорог при жизни. Затем она подходит к двери и смотрит на спящего ребенка, долго, долго, слишком долго для живого человека — прежде чем выскользнуть прочь. Ночник остается включенным.
* * *
Из двора за высоким забором, непроницаемость которого для глаз акцентирована рядом высаженных голубых елей, выныривает большой белый автомобиль. Клюшкообразный значок «Лексуса» на нем позолочен — так же, как лебедка и диски массивных колес. Он производит впечатление гигантского ювелирного украшения, которое, вместо того чтобы мирно носиться на шее или в ушах, вдруг разрослось и всосало внутрь себя тех, кого призвано было украсить.
За рулем сидит Минерва, источающая Перуново настроение. Она бренчит браслетами, которыми забраны ее руки, берет с места и тормозит так, будто пытается вызвать нервный срыв у своей машины. Злится в ней, кажется, вообще все. Даже запах туалетной воды. Еще чуть-чуть, и волосы на голове зашевелятся и превратятся в змей. Сзади, затерявшаяся среди сумок и пакетов, испуганно молчит Дюймовочка.
Вырулив с аллеи, ведущей к дому, Минерва разгоняется — джип прыгает по ухабам и ямам как волейбольный мяч.
— Вот ведь Тарасово! — мизантропически восклицает водительница. — Десять соток стоит как трёха в центре, а дорог так и не построили! Зачем дороги? У нас ведь тут, твою мать, феодализм! Каждый сидит в замке, со стеной и рвом! В магазин ходят слуги, а хозяева сплошь на вертолетах с полным приводом! Ты как там, малая? Не ушиблась?
Дюймовочка насупленно качает головой. И спрашивает:
—
— У папы сегодня коллегия, — резко отвечает Минерва.
— А почему эта Коллегия не отпустила папу меня в интернат завезти? Он же обещал!
Тетя Таня резко бьет по тормозам, джип останавливается, слаломистом проскальзывая на смешанной с глиной щебенке. Водительница поворачивается к девочке и кричит:
— Я еще раз повторяю! Тебе, малая, повторяю! Запомни раз и навсегда! Мы тебя не в интернат сдаем! И не в детский дом, как ты говорила, чтобы папу разжалобить! Ты ж вообще головой своей думай! Ты знаешь, что такое интернат? Там беспризорники, менты, социальные педагоги и клопы под обоями! Знаешь, как сложно было выбить, чтобы тебя взяли? Знаешь?
Девочка испуганно кивает, показывая, что знает, как сложно было выбить.
— Давай, произноси сама, как называется, куда мы сейчас едем! Давай! На память!
— Санаторно-лесная школа для детей с заболеваниями дыхательных путей, — послушно выдает девочка.
— А почему мы эту школу выбили для тебя? Почему? — настаивает тетя Таня.
На этот вопрос Дюймовочке ответить сложней. Кажется, она не уверена, нужно ли ей в принципе ехать в санаторно-лесную школу. Наконец, она пробует:
— Потому что я плакала и не могла остановиться?
— Нет, Яся! — набрасывается на нее тетя Таня. — Вот ни хрена не поэтому! А потому что ты, когда долго плакала, начала задыхаться, помнишь? Тебе было тяжело дышать, помнишь? Это называется «астма»! Болезнь такая! Ее нужно лечить в стационаре! В полном! Иначе ты не сможешь дышать и умрешь. Мы тебе жизнь спасаем! И здоровье! А не как ты говоришь!
Джип снова резко рвет с места и мячиком прыгает мимо замков и высоких ворот, и снаружи даже можно подумать, что в нем едет счастливая семья. Тетя Таня включает радио, и из динамиков льется простенькая мелодия, вернее даже не мелодия, а ее бледная тень, на которую наложена одна-единственная, внезапно такая пронзительная для двухтактной попсы, строчка: «А мне бы просто снегом стать». И Ясе очень хочется превратиться в снег, в белые пушистые снежинки, и улететь прочь из этого автомобиля, из этого города, из этой жизни — наверх, в черноту космоса, к замершим в форме созвездий снежинкам.
* * *
В санаторно-лесной школе лучше, чем она предполагала, и уж точно не хуже, чем было дома перед отъездом. Тут есть столовая, в которой пахнет котлетами, есть учебные классы, в которых пахнет ведром и половой тряпкой, тут есть кусок елового леса, в котором пахнет еловым лесом — туда можно ходить искать жуков-пожарников. Тут есть бассейн без воды, истребитель без плексигласового фонаря, с вывороченной начинкой кабины, кинотеатр без кресел и проектора, флагшток без флага. Тут есть заброшенный профилактический корпус, в котором уже не проводят профилактики из-за того, что развалился какой-то Союз. Когда Ясе становится тоскливо, она представляет, что на самом деле ее тренируют для полета в космос на сделанном как будто из фольги истребителе, и тогда жизнь обретает осмысленность.