Озеро Радости

Мартинович Виктор Валерьевич

Ну и где ты теперь, Царица Неба и Земли? Ну и где теперь все твои чудеса? Где твоя забота? И где твоя милость?

* * *

В кафе «Лондон» редизайн. Убраны: пузырьки, баночки, жестянки с чаем — все то, что напоминало о тенниеловском измерении слов «Лондон» и «Англия». Оставлены: такси со стеклышками на месте фар, воздушные шары и Вестминстерский дворец из папье-маше. У Яси ощущение, что кафе повзрослело вместе с ней. И точно так же, как Яся, избавилось от наивных иллюзий.

Такова

минская традиция: как только место становится важной частью чьих-то жизней (например, самым теплым воспоминанием о юности), его переделывают. Возможно, за этим следит специальный бюрократ из Вселенского Исполкома.

На месте полочки с книгами, на которой когда-то жили муми-тролли, — стопка журналов. В стопке роются два гика. Пока не отрубилась сеть, они были загипнотизированы экранами своих девайсов. А теперь они перекладывают журналы, просматривая заголовки точно так же, как четверть часа назад скользили глазами по сообщениям в лентах. Они натыкаются на два номера летнего глянца с рейтингом «самых богатых и влиятельных».

— Во, гляди! — показывает один другому фотку Ясиного отца на обложке.

Они берут журнал с собой и садятся за столик шэрить его друг с другом.

— «Я занимаюсь спортом не менее двух часов в день», — дразнясь, зачитывает первый фразу из интервью, которое однажды уже пробегала глазами Яся. — Отвечаю, чел хочет жить вечно. Думает, что он, типа, сверх-бобёр и лаванда его удержит от старости и смерти. Будет бесконечно руф коптить.

— А я думаю, он конкретный пёрд, — говорит второй.

— Жрет, небось, только органику, бегает, прыгает, сука, приседает. Чтобы выщелачивалось! Во! Ты это послушай! «Мое утро начинается с доклада секретаря, распечатавшего мэйлы, пришедшие мне в электронную почту». Ты прикинь, ну! Ему распечатывает мэйлы! Олд-пёрд! Стоунэйдж-фаг!

— Не, и все-таки он мужик. Олд-пёрд, но мужик.

— Чего это мужик? Где он мужик? — захлопывает журнал первый гик.

Он достает из кармана штанов ручку и начинает самозабвенно дорисовывать Ясиному отцу на обложке рога. На запястье у гика — часы «Электроника» 80-х годов прошлого века. Рога получаются состоящими из множества телескопических сегментов. Такие рога, наверное, можно даже втягивать.

— Ну. Давай объективно. Он же как Джобс. Или как Шварц. Тут под ним всё. И все. Прикинь в такой стране десять в девятой наколотить.

— Так а что тут такого? — Первый гик рисует Ясиному отцу кустистые брови.

Ему явно нравится уродовать это лицо.

— Ну, иди гиг сам заработай, потом поговорим.

— Во-первых, не два в девятой, а даже больше, — задумавшись, говорит первый гик, не прекращая раскрашивать портрет синими чернилами. — У него миллиард еще пять лет назад был, писали еще, помнишь?

— Ну вот! Олд-пёрд, но качает!

— Качает! Но не по смарту! Канал хороший. И файрвол снесен. У всей страны. Специально под него.

— Ну, тут какой бы канал ни был — ты давай попробуй сам отгрузи себе два в девятой, и поедем на Сулавеси грибы жрать. В коопе.

Первого гика почему-то сильно раздражает демонстрируемое приятелем уважение к Ясиному отцу. Он начинает зарисовывать фотографии глаза:

— Знаешь, вот

когда в девяностых Ходор русский «Апатит», «Норникель» и «Сургут» себе тэгнул, тут нужны были и яйца, и смарт. Потому что теоретически любой мог. А тэгнул он. Респект. Вот к нему — вопросов нет. И к любому, кто в девяностых проапгрейдился. А эти все, из нулевых… У них же ни яиц, ни смарта. Они страну качают, а специальный червь антивирус в дауне держит.

— То есть нечестно? Так давай, Рэм! Сам так читни!

— Да не в том дело! Это чмошно! Чмошники они все! Эти крутари на тонированных «Бентли» с тремя нулями в госномере! Они ж наверху потому, что менты, прокурва и следаки других никуда не пускают. Потому что эти по проспекту с мигалками, а все остальные на красном за гайцами, очереди в дело войти ждут. Что, это по Джобсу? — Гик протыкает острием своей ручки сначала один глаз Ясиному папе, потом принимается за другой.

— Ну теоретически и ты, Рэм, мог бы в пул воткнуться. Он же не бог.

— Не бог! — передразнивает его первый гик. — Тут уже с властью синхронайз — непонятно, где что начинается. И это фарэва: бабло мажет власть, власть мажет бабло. И детки у него в шэре будут, поверь. А сейчас детки в Калифорнии, на папину лаванду стэнфордский master of business administration в себя заливают. И потом будут у нас стартапы покупать и свои юзерпики кривить.

Выколов портрету глаза, гик начинает покрывать лицо крупными язвами. Некоторые из них кровоточат. У него получается так быстро и хорошо, как будто он занимается уродованием портретов на постоянной основе и получил специальное профессионально-техническое образование в этой области. Яся выбегает из кафе, захватив второй журнал с рейтингом «самых богатых и влиятельных». Она не хочет, чтобы и этому ее отцу выкололи глаза.

В обледенелой маршрутке девушка пытается доказать себе, что живет в доме человека, который не является чмошником и не качает страну, держа антивирус в дауне специальным червем. Но, перебрав несколько неуверенных аргументов, она приходит к выводу, что не знает абсолютно ничего о том, как ее отец попал на вершину рейтинга богатых и влиятельных. Яся запирается у себя во флигеле и половину ночи читает, что пишут про белорусский бизнес и его основных игроков по ссылкам в «Гугле». Журнал лежит рядом на столе. Время от времени она бросает на него быстрый взгляд — боковым зрением ей кажется, что глаза у отца выколоты.

Проснувшись, она снова натыкается на журнал, мнет его в руках, то скручивая в тугую трубочку, то расправляя, то пытаясь сложить пополам, преодолев сопротивление толстой плотной бумаги (по портрету проходит складка). Она прячет журнал в ящик стола, ходит в задумчивости по комнате, достает журнал из ящика, выбрасывает его в урну для бумаг. За окном солнце рисует белилами по облакам волшебные замки. В такое утро хорошо катиться на лыжах по сосновому лесу и выискивать глазами снегирей. Еще хорошо смотреть на брильянтовые всполохи узоров инея на стеклах и знать, что ничего никому не должен. Это утро для светлых мыслей, розовых щек, аппетитного хруста снега под ногами. Это утро для Фета, а не для Достоевского.