Озеро шумит (сборник)
Шрифт:
Хороший лес рос за топью, с худым тогда плотники не возжались. На своих плечах носили они через топь тяжеленные бревна — где по колено, а где по пояс в болоте, и бревно не бросишь, хоть сам на живот ложись да ужом ползи… «Лес мочёный — что конь лечёный», — так деды-то говорили — и лес от воды берегли неусыпно…
— Малым детям, как сказку, сказывали мы про могучесть прадедов, прилежание и любовь к делу, как и нам говорили старые старухи в забытые детские дни…
Ныне сами видели преудивленно чудо: вы ради красоты тяжкую работу весело совершили! — Старуха — других старушек верховодница —
…Вот это поведай приезжим-то! И еще: стоит, мол, здесь в Кижах на почетном месте часовня Трех Святителей из карельской деревни Кавгора. Означены при ней века, когда совершился труд плотников, кои рубили ее, XVII и XVIII. Но есть в бревнах этого сруба немало пота мужиков-плотников XX века. Перед работой и мы не гордились, дела не портили тоже.
Происхождение красоты
Рокуэлл Кент при тебе в Кижах был? Видимость его самая обыкновенная: ни очков, ни живота; портфели, и той при нем не было… Сопровождающие его лица идут, крестный ход изображают. Кент только до ворот погоста и стерпел этот архирейский шаг, а потом-то как побежит! Ноги у него длинные, что у журавля. Вокруг всех церквей обежал, как на велосипеде объехал. Да опять к компании. Меня увидел, глазом косит, улыбается — каково, мол, бегаю? Я ему моргаю: молодцом, хоть и меня старее!
— Книжку, жаль, не захватил! — Кент говорит. — Подарил бы… Не знаю, по сердцу работа моя, нет ли, примешь ли…
— Не захватил, дак и не приму… Нечего принимать, дак! Картинки бы посмотрел, читать по-американски, извиняюсь, не обучен! — Чужой земли человек — говорю с ним деликатно.
Молодуха Кентова — ей венок из ромашек подарили, так все в венке ходила! — за рукав его тянет: постепенней, мол, бегай да поурядливей говори. Известно, жена!
И опять переводчица толкует мне Кентову речь:
— Хожу, на работу заонежских мастеров любуюсь! Я ведь и сам плотник, и сына приучил. Хорошее дело!
— Конешно, — отвечаю. — Руки человеку тоже не зря привешены. А наша работа — и рукам и голове проба.
Тут его наш Александр Викторович Ополовников дале повел, а я умаялся, пошел домой, на лежанку лег… Американский Кент тем временем остров обошел; да еще разок на директорской лодке объехал — везут уж его на пристань! А он упирается, в ворота не идет:
— Желаю с мастером Мышевым проститься!
Мне в окошко стукнули, — я с лежанки-то скок да за порог.
— Нам бы с тобой в артели походить, Кузьмич! — Кент толкует. — То-то поработали бы! Тысячу лет памятники-то стояли бы!..
— Старые стали все же… Пусть теперь молодые поработают. Им пути отворены.
— А мы, Кузьмич, пособим, что по силам…
С тем мы и простились, два старика.
Уехал Кент к себе в заокеанскую даль, а у меня он из головы нейдет. В люту зимню пору — каки холода стояли! — студентов чаем отпаивал: отчаянны, матерей не жалеют — в эти морозы из Петрозаводска по Онегу на лыжах к нам идут! Маленько оттаяли, я им про Кента рассказал. Как он Кижи осматривал и одобрял.
Знающие попались. Сами про Кента мне
— Вы спите, я еще порисую, напишу чего ни то…
Мать по нем убивалась, ночей не спала! Приезжай, мол, живи здесь, чего тебе в родительском доме не сидится! А он:
— Мне-ка своими руками жизнь надо испробовать, силу испытать! Гожусь ли художником работать — у холодного океана спрашиваю… — Да про шторм-то ей и отписывает: — Такой северик задул, — воду-землю рвет! Весла обломало — руками отгребались! А руки нам обломать и океану-морю не дадено!
И картинки ей шлет: скалы и море, домишки рыбачьи, в домишках — свет! Люди, мол, и здесь живут, ничего!
Студенты говорят, друг друга перебивают. А я сижу и от гордости улыбаюсь — мне Кент руки жал, в глаза глядел!
Потом — это уж летом теперь! — художник московский зашел: «Желательно мне с вами поговорить, как вы — старый заонежский плотник и реставратор!» Вежливый, ничего! Сели; самовар старуха поставила. От простуды у художника во фляжке припасено. Опять я прошлогоднее знакомство вспомнил!
— Такого-то, говорю, знаешь ли? Он из американцев, дальний…
Тут за разговором художник и на самолет опоздал, на какой уж билет куплен был! Все говорил, какой Кент художник для книги полезный; гость-то сам книжный рисовальщик оказался! «Талант даден Кенту большой! — говорит. — Вот, Пушкина прочитал — и для пушкинской книги рисунки сделал!» Очень одобрял мастерство Кентово художник, обещал: «Пошлю, Кузьмич, книги Кента на русском языке и с его рисунками, если в Москве не шибко закручусь!»
Закрутился, видно…
Они там, в городах, бегают — дух некогда перевести. В Кижах иной раз видишь — идет тихонечко, ровно полны ведра на коромысле несет, сам себе улыбается.
— Это я, — говорит, — душой отдыхаю!
— Бросай города, — шуткой-то советую, — к нам приезжай! На реставрационном участке рабочая сила нужна, еще столько, сколь привезли, будем на острове ставить памятников, еще больше! Верно, пока у нас комфорту этого нету, чтоб горячая вода с крану бежала! Зато краса, тишина и чистый воздух…
Отчего у меня Кент с ума нейдет? Старики мы с ним оба. Каждый по силе-возможности дело свое делали, от дела не бегали. Красоту искали — где, мол, ей начало, где конец… По его и по моей жизни-опыту — в труде, в работе начало ей положено. Красота происходит от любезного познания духа работы. В рабочих руках начало красоте, рабочие руки ей защита и обновление. А конец-то? Не видать красоте конца-краю!
1969 г.
Выходные данные