Ожидание (три повести об одном и том же)
Шрифт:
– Не надо…
Докторша выпрямилась.
– Тётя Саша, следующего, – сказала она. – А этого вон. Гоните.
Над Вандербулем нависла грозная санитарка. Она прижимала голые локти к могучим бокам.
Вандербуль отскочил к двери. И вдруг всхлипнул, и вдруг заорал:
– Это не по-советски! Мне нужно зуб рвать!
Герои смущённо кашляли где-то рядом.
Вандербуль вылетел в коридор. Санитарка поправила закатанные выше локтей рукава.
– Чтоб медицина здоровые зубы рвала? Иль здесь живодёрня?
– А если я очень хочу? Мне очень нужно.
– Иди, хоти в другом месте.
В кабинет влетела девица с распухшей щекой. Очередь поглядывала на Вандербуля с недоумением. Молчаливые заговорили:
– Тут сидишь, понимаешь. Время в обрез.
– Видно, драть некому.
– А ещё пионер.
Вокруг плакаты. На одном – человек с зубной щёткой. Мужественно красивый. Толстые буквы вокруг него кричат басом: «Берегите зубы!» Мужественный человек на плакате улыбается белой улыбкой. Он берёг свои зубы с детства.
На лестнице Вандербуля догнал старик.
– Слушай, хлопец, постой. Поздоровкаемся.
Старик посадил Вандербуля на скамейку. Вандербуль отвернулся.
– Ух же какой ты сердитый! К чему бы тебе здоровый зуб рвать?
– Для боли.
Старик обмяк, рассмеявшись. Смеялся он хрипло, и голос у него был хриплый, глухой. Звуки, наверно, застревали в густой бороде, теряли силу.
– А вы не смейтесь! – выкрикнул Вандербуль. – Сами не понимаете, а смеётесь.
– Чего же ж не понимать? Хоть и больная зубная боль, да не дюже смертельная. – Смех скатывался со стариковой бороды, тёк по новому пиджаку, словно крупные капли дождя.
Вандербуль разозлился.
– А сами боитесь! – закричал он. – Сами стоите у двери.
Старик продолжал смеяться.
– Я же ж не боюсь. Я опасаюсь. Мне докторша тот зуб дёрнет, а я её крепким словом. Мне же ж неудобно. Вон какая культура вокруг. И докторша не виноватая, что у меня зуб сгнил.
– Кто вам поверит? – сказал Вандербуль. – Просто трусите и сказать не хотите.
Смех ушёл из глаз старика.
– Худо, когда не поверят. – И добавил: – А боль от зуба обыкновенная.
Дверь в кабинет отворилась. В коридор вышла заплаканная девица с распухшей щекой. Медленно, со ступеньки на ступеньку, двинулась вниз.
– Очередь! – крикнула санитарка.
С белого дивана поднялся угрюмый мужчина. Старик сказал ему грустно:
– Я извиняюсь, Я теперь сам войду. Вы уж будьте настолько любезны, посидите ещё чуток.
КРУПНЫЙ ДОЖДЬ
Солнце билось в витринах и лужах. Над асфальтом стоял пар. На закоптелые крыши надвигалась мокрая туча. Солнечный свет встречал её в лоб, становясь от этого резче и холодней.
Милиционер надел плащ с капюшоном. Женщины распахнули зонты.
Вандербуль и старик шли по улице.
Старика звали Власенко. Он ворчал:
– Худо, когда рот только для каши годен. – Отвернулся, и, когда глянул на Вандербуля, рот у него засверкал белой пластмассой.
«Наверно, вставные зубы не нужно чистить, – подумалось Вандербулю. – Наверно, их моют мочалкой».
– Год в кармане берегу, – объяснил старик, раскланиваясь с прохожими. – Тот старый пень мешал. Я бы его на геть вырвал, но ведь какая причина – последний. Последний зуб – не последний год,
– Ух же ж ты, старый пень. Прощай, брат… – Блеснули в грустной улыбке стариковы вставные зубы.
– Больно было? – спросил Вандербуль и посмотрел на старика с такой завистью, что старик опять рассмеялся.
– Я же ж тебе объяснял. Обыкновенная боль. Что зуб рвать, что пулей тебя прошьёт, – одинаково по животу. Только мужик как устроен? Он любую боль стерпит, если сопротивляется. Без сопротивления мужчина скучный. Отсюда мужику зуб рвать – хуже нет. Не ударишь ведь докторшу невиноватую. Настоящему мужику в атаку легче идти, чем к зубной докторше.
Дождь хлынул сразу. Широкой тёплой метлой хлестнул по всем улицам. Загнал Вандербуля и старика в подворотню.
Сильный дождь настроения не портит. Люди отряхиваются, говорят «чёрт возьми», но в этих словах нет досады и злости. Тучные мужчины с портфелями, подвернув штаны, скачут по ошпаренному асфальту. Смеются над собственной резвостью.
– А вы на войне были? – спросил Вандербуль старика.
– Я-то? На империалистической окопную вошь кормил. В гражданскую за Советскую власть сражался. В Отечественную уже ж куда меня занесло. Аж в Югославию. В партизанский отряд, к командиру товарищу Вылко Иляшевичу.
Ветер шумел в подворотне, холодил мокрые спины.
– Скоро дождь кончится, – сказал Вандербуль. – Сильный дождь – короткий. А на которой войне вам всех больнее пришлось?
Старик посмотрел на Вандербуля затосковавшими вдруг глазами.
– На последней… Дюже далеко на нашу территорию немец прошел.
– Я у вас про другую боль спрашиваю, – сказал Вандербуль.
– Всякая боль – боль. Я ж тебе расскажу. Имеется у меня знакомец. Он до войны служил моряком. Имел он в себе гордость от своего моряцкого звания, от своего уже немолодого возраста, от своей силы в мускулах и от своего весёлого нрава. Плавал мой знакомый товарищ шкипером на баржах. У баржи ход медленный. Зато дюже большой простор для глаз. По берегам жизнь. Лесные породы друг друга теснят. Травы зелёные в воду лезут. И под килем жизнь: лещи, окуньё, букашки – словом, разнообразное подводное царство.
А что касается людей береговых – мой знакомец для них лучший друг. Он им необходимый фабричный товар привозит, киномеханика, книжки. У них забирает картошку, хлеб, тёс, постное масло, рыбу, лесную ягоду, грибы.
Те береговые люди имели на моего знакомца ещё и особый вид – хотели его оженить на своей девушке. И, как говорят, окрутили. Перед самой войной случилось это весёлое дело.
Жена моему сотоварищу досталась под стать – красивая. Такую и во сне не всякий увидит. Принялась она плавать с ним на барже в должности кока. И за матроса могла. А как заведёт песню под вечер, – по берегам парни млеют, плачут про себя, что такая красавица мимо них по воде уплывает.