Ожившая надежда
Шрифт:
– Тут нужен взвод солдат, – рассудил Арсений. – Или танк.
– А кто поведет? Танк.
– Да я командир танка, гвардии сержант!
– А танк есть?
– Увы!
– Ну, вот видишь? А я так хотела перестановки. Комод – в угол, тахту – к окну.
– Перестановку хотела?
– Ну, да.
– Это же проще простого!
Стоявший возле комода стул с высокой спинкой Арсений перенес и поставил рядом с книжным шкафом.
– Ну, совсем другая обстановка! – оценил он свою работу.
– Гениально! – сказала Анна. – Пойдем
На столе оказались остатки рыбного пирога. Так что плавленый сырок не понадобился, его запасливо положили в шкафчик. Вот за этим-то ужином и случился тот разговор, который надоумил Арсения Корнеева написать статью. Он и до этого баловался пером, в школе выпускал стенную газету, в армии сочинял письма девушкам своих приятелей. Получалось здорово, щемило душу. Правда, некоторые девушки сомневались в искренности: «Ты же книг не читаешь, откуда списал, Емеля?» А Емеля и впрямь двух слов связать не может, но чувства прямо-таки распирают парня, того гляди – лопнет. Что было делать?
И, конечно, никто не знал, что Арсений писал стихи. Это у него от родителя пошло. Мать рассказывала, что отец был деревенским гармонистом, его приглашали на свадьбы и вечеринки, на которых он играл, но при озорном настроении мог выдать частушки. И рождались они тут же, на ходу, да про тех, кто присутствовал. Может статься, что и теперь живут в народе развеселые запевки отца – деревня Бобровка ими славилась, коль не на всю Россию, то ближние окрестности до самого города уж точно снабжала фольклорным материалом. Мать говорила, что еще до войны приезжали две женщины с блокнотами, чтобы записывать, но отец выдал им такие матерные припевки, что ученые люди отдельные слова постеснялись заносить чернильной ручкой на бумагу. А без этих слов отцова поэзия теряла соль.
И ершистость, видать, досталась от родителя, в двадцать два года погибшего на войне. Арсений в своих стихах страдал за народ, как все русские поэты. К своему стихотворчеству относился усмешливо, поэта в себе не замечал, но и не писать не мог, над бумагой с пером было вольготно душе.
– О чем вы с Касьянычем говорите? – спросила Анна за ужином.
– Да как о чем? – удивился Арсений. – О чем угодно болтаем.
– Но ты же сказал, что он твой друг.
– И что?
– С другом не болтают о чем угодно.
– Думаешь?
– С другом разговаривают.
– Ну, в общем, ты права.
– Он тебе рассказывал, за что его туда?
– Куда? – прикинулся наивным Арсений.
– За колючую проволоку, – пришлось пояснить Анне.
Арсений задумался. И молчал довольно долго, глядя в стол. Потом поднял на нее глаза и улыбнулся.
– Хочу посоветоваться с тобой.
– Ну что ж, пожалуйста. Я хорошая советчица.
– Вот и проверим.
– Проверяй. Я слушаю.
– Что, если я напишу письмо в ЦК?
– Куда? – не поверила своим ушам Анна. – Повтори.
– В Центральный Комитет КПСС. Лично товарища Брежнева спрошу.
– О чем?
– Большевики
– А Брежнев этого не знает?
– Знает, конечно.
– Так чего спрашивать, если знает?
– Он должен понять, что это неправильно.
– И что ты посоветуешь?
– Нужно вернуть всю власть Советам, значит, – народу. Пусть он сам выбирает власть, следит за тем, как она работает, и помогает власти. Разве народ не хочет жить богато? Вот и дайте ему самому позаботиться о себе.
– И ты подпишешься?
– Естественно.
– Вот и посадят тебя, Арсений. Или спрячут в сумасшедший дом.
– За что? Я не о себе пекусь.
– Выступаешь против партии.
– «Вся власть Советам!» – этот лозунг не я придумал, а Ленин Владимир Ильич. Понимаешь?
– Да я-то понимаю.
– Считаешь, затеял глупость?
– Да ну что ты, Арсений! При чем здесь глупость? Ты прав. Очень прав! Но письмо не посылай. Брежнев его не получит. Не дадут ему.
– Но молчать я не могу. Нельзя об этом молчать. Вот я, к примеру, родился перед войной. Детство прошло в деревне. Что я видел вокруг? Нищету, вдовьи слезы… Одни страдания видел.
Ее махонькие ладошки оказываются на его ладонях, широких, твердых, теплых. Он смотрит ей в глаза и говорит:
– Взошел бы на крест, только б не видеть…
И молоденькая Анна Ванеева, глядя ему в глаза и нисколько, ни одной клеткой своего существа не притворяясь, верила – взойдет. Да ведь и сама шагнула бы с ним в «геенну огненную» во спасение людей. Такой был настрой души ее в ту давнюю пору. Теперь этого не понять…
Анна поднялась.
– У меня где-то осталось вино. Со дня рождения.
Она подошла и открыла кухонный шкаф.
Вернувшись к столу с ополовиненной бутылкой «Токая», Анна передала ее Арсению и с полочки над столом взяла два тонких стакана.
– Наливай, – велела она и села на стул.
– За что выпьем? – спросил Арсений, наливая вино.
– Кажется, я только сегодня с тобой познакомилась, – призналась Анна.
– Тогда – за знакомство!
И потом говорили они обо всем, что только приходило в голову, – о прочитанных книгах, о виденных фильмах, о музыке, о будущем и прошлом, чувствуя, как им легко вместе, как они понимают друг друга, и это понимание все больше роднило их.
– Знаешь, сколько времени? – поразилась Анна, посмотрев на свои часики. – Два часа.
Была ночь, автобусы не ходили, пешком до общежития шагать далеко, только разве на такси добраться.
– У тебя как с деньгами? – спросил Арсений. – Я иногда возвращаю долги.
– Утром были, – искренне пожаловалась Анна. – В антикварном увидела четырехтомник Даля. Последние отдала. До зарплаты еще – ужас!
– Зачем тебе словарь? Я русский язык знаю без словаря.
– Это же Даль! Какой ты темный! Уходить собрался, что ли?