Ожог

Аксенов Василий Павлович

– Кто здесь босой, товарищи? Там мамаша одна беспокоится.

Люк еще не закрыли, и в нем стояло небо темно-синего серебра, и плыло молчание, как вдруг… Вдруг, естественно, послышались догоняющие крики, отбивающийся крик пьяного мужчины, забухало по трапу, и в самолет ворвался собственной персоной Алик Неяркий, весь в слезах. Обычно невозмутимое лицо центуриона теперь было похоже на физиономию тетки Параскевы, у которой тесто убежало. Такие метаморфозы в хоккее, между прочим, возможны. Защитник Рагулин, например, когда «ледовая дружина» проигрывает, становится похож на пилота тридцатых годов Гризодубову.

Алик бросился на нас всем телом, целовал и рыдал: – Чуваки! Я уже до «Ударника» доехал и вдруг подумал – неужели я вас булавками проколол? Что-то, думаю, Патуля наш сморщился, когда я ему знак дружбы вручал. Чуваки, да я чуть с Каменного моста не сыграл! Больно, френды? Дайте-ка я выну иголки эти ебаные! Не бойтесь, я стажировку проходил по мелким травмам. Есть! Так лучше? Плюнь мне в харю, Арик! Плюнь! Я вам полбанки притаранил, мальчики, дети мои родные, голуби мира и весны! Зойка-оторва, что нам минтяру строчила, сдай, говорит, их в оперативку, получишь повышение, поженимся. Ах ты курва, говорю, скорей ты с целкой своей попрощаешься, чем Алик Неяркий за сраную звездочку корешей заложит! Убью! Убью и тебя, и себя, и самолет этот убью, и «Аэрофлот», и САС,и КЛМ!…

Страшные эти угрозы не вязались с испуганным видом бомбардира. Он явно трепетал перед приближающейся стюардессой. Тогда я свалил его на свое место, а сам пошел к стюардессе навстречу.

– Пшепрашем, пани, это наш аквалангист, отстал от экспедиции в связи с родами сестры, а дело не ждет, потому что гастроли и съемка, а все расчеты идут на валюту!

Пачка десяток, вытащенная

из-за пазухи, подкрепила аргументы. Стюардесса молча кивала, с ужасом глядя, как Алик гугукался с Патриком, как он доставал из карманов и отправлял в рот американцу кусочки белой рыбы, оливки, огурчики, салат, комочки майонеза. Совершенно ясно было, что все это он сгреб с чужого стола в каком-то ресторане.

– Не надо бояться, – прошептал я. – Этот укрепляет в том веру в человека.

Так или иначе, но мы взлетели втроем. Товарищи мои сразу же загудели во сне, как дополнительные реактивные двигатели, а я еще некоторое время смотрел в окно, пока самолет не вошел в свои излюбленные края, в пространство над бесконечной рыхлой пустыней, где бродят сны.

Сон в лётную ночь

В ту ночь па Невском возле газировки мы кантовались автомат урчал в обмен па медяки струилось пиво струился квас лимонная урина струилась также Автомат пенял на злую участь – отпускай мол пойло бродячим алкоголикам и шлюхам подыгрывай страстям рядись в личину дешевой липкой горе-газировки хотя задуман был ты при рожденье как вдохновенный гибкий леопард Мы хохотали думая о страшном мы хохотали думая о черном а ночь была светла традиционно и мы смеялись дуя лимонад Какая право общность интересов содружество умов единство жестов мигалки желтые в листве адмиралтейской мигали нам А город наш был пуст лишь «кузьмичи» взволнованной толпой – все лысины священные и брюки великий галстук праведный жилет честнейшие ботинки – прошли твердя что в городе порядок что город спит он спит всего лишь спит устав от диких тайн полярной ночи Вот это хохма – попка на плече посол Демократической Гвинеи и грек из Петербургской Иудеи Баварской Академии сочлен танцовщица поэт скрипач арфистка лиса Алиса добрый мистер Тоб участник поражения в Дюнкерке без прав на жительство с блохой на поводке Мы хохотали вдоль по перспективе к Московскому вокзалу кони Клодта смеялись с нами бронзовые пасти беззвучно открывались комья кала в Фонтанку падали беззвучные круги собой рождая Всем мраморным лицом был город этот слеп но все ж он что-то видел быть может тишину дрожал тревожно скрытно смотрел в портьеру в щель всем мраморным лицом смотрел на Пустоград в преддверье оккупации Ах так наш город оккупирован сознайтесь да ждем врагов с минуты па минуту да признаюсь печально но отныне не стоит пи копейки наша жизнь Давайте будем до конца правдивы в любой момент на улице прихлопнуть вас могут гражданин а женку вашу в любом подъезде взводом отдерут Но где ж они пока пе появились но кто они могли б не задавать таких вопросов диких и бесплодных гласящих о банальности ума Вам хорошо острить как пожилому Ослу Козлевичу в замшелых брюках на вас ведь не позарится никто а мне куда деваться Многодетный отец я с внешностью красивой сучки и жен моих немало в подворотнях и чемодан банкнотами набит Какая ужас оккупант подходит вот скрип колес вот говор за углом По Бродскому проедут осторожно свернут на Наймана по

Рейну пропылят как дунут Штакелъбергом к Авербаху на Пекуровской лишь затормозят Пора смываться есть одна аптека в ней книжный магазин и раскладушки стальные жалюзи запас продуктов и сигарет «Кладбищенский процесс» такая марка нечего чураться полпачки выкуришь и тихо улетаешь к Нирванны берегам туда где змей зеленый цветет как лилии как нежное алоэ как сотня кобр качается в болоте а посредине в блеске баттерфляя плывет советский розовый Тарзан Но где ж аптека где мясная лавка где наш приют убежище светильник ума и красоты где дом молельный тихий куда простите отправляют пепел творцов изящного усатых смельчаков? Мы шли по Невскому невидимый цунами шел по пятам съедая все следы сметая бронзу мрамор позолоту плевки счищая юность поглощая сжирая урны чистил Пустоград опустошал пустыню поглощая все что осталось от былых забав Прошу сюда здесь тихо и прилично вполне наделено вкусно все свои солидная швейцарская защита медикаментов горка как алтарь Сидит здесь Окуджава экий Будда сидит факирствует над химией в очках стеклянной палочкой тревожит реактивы с простой улыбочкой тасует порошки Когда ж Булат вы овладел наукой в которой лопнул далее Гей-Люссак? – ДА НЕЛЕГКОЕ БЫЛО ДЕЛО ТОВАРИЩИ! Едва пристроились и сняли спецодежду развесили портянки на просушку открыли банку ряпушки спиртяшки в стакашку нацедили колобашку сальца достали из тугой мотни послышалось вещание по трубам по фикусу по банкам по плафонам Прошу подняться говорил нам голос прошу не струсить в этот страшный час прошу желающих на верную погибель прошу любителей бессмысленных бравад на Невский вышел леопард огромный с кривым клыком отчайный эрудит он жаждет встреч готов сразиться в споре по всем проблемам бытия и духа по коркам по кусочкам и огрызкам он приближается и клык его горит НУ ЧТО Ж ТОВАРИЩИ МОМЕНТ ИСТИНЫ О КОТОРОМ НАС НЕ РАЗ ПРЕДУПРЕЖДАЛА НЕОРГАНИЧЕСКАЯ ХИМИЯ НАСТУПИЛ ПОЖАЛУЙ НАДО ВСТАТЬ ТОВАРИЩИ И НАСВИСТЫВАЯ ГЛАВЫ ИЗ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ВЫЙТИ НА НЕВСКИЙ ПОЙДЕМТЕ ТОВАРИЩИ ЕДЫ И БЕЛЬЯ С СОБОЙ НЕ БРАТЬ

Самолет все еще плыл над ватной пустыней, но в пустыне этой уже стали возникать просветы: нет-нет да блеснет внизу ночное озеро или изгиб реки, как зеркальце в спальне под скользнувшим лучом фары.

Спали, обнявшись, Патрик и Алик. Последний цепко держал коленями недопитую поллитровку. Не без труда я вытащил бутыль из зажима, сделал добрый глоток и откинулся в кресле.

За моей спиной тоже выпивали, но не забывали и закусывать, там слышалось бульканье, причмокивание, похрустыванье, чей-то вполне знакомый голос вел неторопливый задушевный рассказ:

– К сожалению, Петюша, я не был достаточно информирован о степени интимности между Аллой Алексеевной и Ярославским. Она открыла передо мной шифоньер, и я увидел, Петюша, десять бутылок коньяку, десять бутылок медальной, энное количество сухого.

– Вот, – говорит Алла Алексеевна, – подарок грузинских товарищей после подбивки баланса по квартальной документации.

Ты меня знаешь, Петюша, я банку умею держать и головы никогда не теряю, но Алла Алексеевна тоже достаточно опытный человек. Короче, она меня взяла.

Едва мы завершили наше сближение, как вошел Ярославский, а я ведь знал его еще по тыловой службе Первого Белорусского, крепкий партиец, хороший работник настоящей сталинской закваски, всегда его привык уважать.

– Так-так, – говорит он, – вижу, вы тут времени зря не теряли, поработали над моральными устоями.

Представь себе, Петюша, мое смущение, когда Алла Алексеевна с еле заметной улыбкой начинает сервировать стол, ставит заливную поросятину, медвежатину в бруснике, лососятину с хреном, тушеного гуся.

Ярославский приглашает:

– Ну что ж, друзья-однополчане, как говорится, кушать подано.

Приступили к обеду. Он – стакан, я – полстакана, он – стакан, я – полстакана, он – «Кент» курит, я – закусываю. Короче, Петюша, отключился Ярославский от окружающей действительности, и тогда Алла Алексеевна опять меня взяла.

Округлый уверенный говорок рассказчика был очень знаком. Я заглянул в просвет между креслами и увидел двух мужчин, которые со смаком выпивали из походной фляги и аппетитно закусывали из кожаного портфеля. Слушатель, молодой Петюша, был совершенно невыразителен, а предмет страсти Аллы Алексеевны представлял собой сочнеца слегка за шестьдесят с тремя прядями рыжеватых волос, смело пересекающими огромную голову, и с маленьким, вытянутым вперед лицом муравьеда.

– Простите, – сказал я, – случайно, борясь с бессонницей, подслушал ваш поучительный рассказ.

– Ничего-ничего, – сказал он. – Мои отношения с Ярославским ни для кого не секрет.

– Простите, мне кажется, вы прежде в идеологии работали?

Они переглянулись с Петюшей и снисходительно посмеялись, как люди, хранящие тайну, недоступную обывателям.

– Это все в прошлом, – сказал он. – Сейчас я в другой области.

– Я помню ваши теоретические статьи и яркие доклады. А вы меня не помните?

Он посмотрел на меня внимательно, но лишь нахмурился.

– Много вас было.