Ожог
Шрифт:
Он подхватил свои инструменты и зашагал к выходу. Толя двинулся за ним. Вскоре они снова оказались на узкой тропинке. Они шли теперь рядом, плечом к плечу и часто соскальзывали с тропинки в снег.
– Случайно не знаешь такую улицу – Третий Сангородок? – спросил смельчак.
– Я как раз там живу, – ответил Толя.
– Проводишь?
– Конечно.
– Тогда давай познакомимся, – предложил смельчак. – Меня зовут Саня Гурченко.
– Толя Боков.
– Очень приятно. Это твоя настоящая фамилия? Ужасный этот вопрос был задан таким легким и простым тоном, что фон Штейнбок неожиданно признался:
– Не совсем.
– И
– А та девушка, с которой вы… которая вас… которую я… – пробормотал Толя.
– Это, брат, совсем из другой оперы, – суховато ответил Гурченко и, отвернув свое лицо от Толи, что-то тихонько засвистел.
Снег хрустел под их ногами. Задами, пустырями они прошли мимо санпропускника, перед которым уже сидел на корточках усмиренный женский этап. Толя то и дело поглядывал на резко очерченный профиль своего нового знакомого, весьма неожиданный в этом городе дерзкий и насмешливый профиль.
– Я спецпоселенец, – сказал Гурченко. – А ты кто будешь?
– Я школьник всего лишь, – почему-то смутился Толя. – Учусь в здешней школе, в девятом классе.
– Неужели вольняга? – Саня оттопырил нижнюю губу и прищурился.
Впервые в жизни Толя понял вдруг, что может не стыдиться своих родителей, а напротив – этот человек будет презирать его, если он окажется обыкновенным «вольнягой».
– Мать отсидела десять лет, в прошлом году вышла.
– Значит, свой! – весело засмеялся Саня. – Пятьдесят восьмая?
И снова Толя понял нечто новое для себя: то, что он привык скрывать, чего он стыдился, словно какого-то гнойного свища, вот это самое «пятьдесят восьмая», – для Сани-то Гурченко вовсе не позор, пожалуй, даже и не очень большая беда, для него это, пожалуй, самое естественное состояние человека, а все остальное – уже с душком, уже что-то не совсем нормальное.
– Конечно, пятьдесят восьмая, – ответил он небрежно.
Саня уже с полной доверительностью хлопнул тогда его по плечу, коротко хохотнул и заглянул в лицо.
– Парле франсе?
– Не. – Толя шмыгнул носом.
– Спик инглиш?
– Соу-соу.
– Шпрехен зи дойч?
– Ферштеен вениг. А вы, Саня, неужели три языка знаете?
– Еще итальяно. Знаешь, Толик, у меня талант к языкам. Меня фрицы в пятнадцать лет вывезли из Ростова, а через месяц на ферме под Баденом я уже шпрехал, как бог. Потом я во французской команде процовал, так и по-французски научился. Пришли американцы, сам не заметил, как начал спикать. Ох, Толик, весело тогда было в Европе! Боже ж ты мой! Ты бы знал!
– Неужели вам пришлось путешествовать по Европе? Где же? – Толя изумленно и восхищенно смотрел на своего спутника. Он чувствовал к нему полное доверие, он уже чуть ли не обожал его.
– Спроси, где я не был! – воскликнул Саня. – Мюнхен, Гамбург, Париж, Ницца… – Тут он запнулся, и Толя сразу понял, почему он запнулся.
– А сюда как же? – осторожно спросил он.
– А это меня комми объебали, как последнего фраера! – воскликнул тогда Саня с прежней веселостью. – Мы с Доменико, кореш у меня там был, итальянец, в Аргентину намыливались за длинным рублем и приехали в Рому. В Роме как раз вербовка шла на строительство в Кордову, в Аргентину. Идем мы – понял? – по Виа дель Корсо, оба в американских шмотках, курим «Честер», девки под нас падают, и вдруг я вижу – фак майселф! – огромный
– Что за «комми»?
– Ну, коммунисты. И понял, Толик, либер фройнд, надпись на плакате по-нашему: «Сынку! Родина-мать зовет!» Хочешь верь, хочешь нет, но я сел возле этого плаката и заплакал, правда, сильно выпивши был. Плачу и плачу, и представь себе, не маму вспоминаю и не папу, а какой-то сраный футбол в темноте на помойке, запах этой помойки, голый тополь, армяшку на велосипеде, песенку «День погас…» Понимаешь?
– Я тебя понимаю, Саня, – тихо сказал Толя.
– Короче, через две недели меня и еще пятьсот гавриков, русских ди-пи со всей Европы, посадили в Неаполе на пароход, с оркестром, суки, сажали, с речами, и поплыли мы в Одессу, а там нас уже вагон-заки ждали, и загремели мы с матюком по одной шестой части земной суши прямо до порта Ванино, а оттуда на «Феликсе», как сегодняшние бабы…
– Фантастика! – воскликнул Толя. – Ты мог бы сейчас преспокойно жить в Аргентине!
– Навряд ли, – задумчиво проговорил Саня, – после этой Кордовы мы с Доменико еще в Австралию намыливались.
Для Толи все эти Парижи, Аргентины и Неаполи были дальше, чем планеты Солнечной системы. Всем юным жителям Одной Шестой география казалась вполне отвлеченной наукой, а в изучении иностранных языков никто не видел никакой серьезной нужды. «Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна…» – так пели по радио. Что там творится за бронированной гранью, нас не интересует: здесь Мы
– люди, русские, советские, там Они – призраки, фантомы, иностранцы.
– Эка, по цитрусовым Мы в этом году размахнулись! – говорит после ужина полковник Гулий и благодушно откладывает газету, благодушно сочувствуя Им, трудящимся Европы, что стонут под сапогом Плана Маршалла, а американские оккупанты опаивают их дурманной кока-колой, оглушают нервным «джастом», насилуют их дочерей.
– Поди-ка, Людмилка, принеси дневник!
– Да ну вас, папка, в самом деле!
Супруга (с тахты):
– Георгий, ты опять за свое?
– Поди, поди, Людмила, проверим твои успехи на фронте боевой и политической!
Глядя вслед уходящей за дневником дочке – ох, попка кругленькая! – полковник думал не без удовольствия, что кровь у него молодая, так и бьет вот сейчас, так и толкает в главную жилу! Не сводя глаз с подходящей уже дочки – и грудки, и животик, все на месте! – полковник уже расстегивал офицерский пояс. Все равно у ленивицы обнаружится промашка – по образу Печорина, что ли, или по дарвинизму окаянному, и тогда будет несколько сладостных моментов: завалка на койку, задирание юбчонки, несколько отцовских поучений по розовым выпуклостям. Не нужен нам – раз! Берег турецкий – два! И Африка нам – три! Не нужна, не нужна, не нужна!!! Сопка уже вставала перед Толей и Саней гигантской черной стеной, словно тот самый пресловутый «железный занавес», за которым скрывается Запад. Ярчайший серпик торчал на ее гребне, как вертухай-соглядатай. У подножия сопки, вдоль белой дороги, чернело несколько бараков. Ночью не видно было их омерзительных изъянов, и они казались вполне надежными и даже уютными убежищами, окна светились по-родному, видно было сразу, что все-таки не лагерные, а жилые постройки.