Ожоги сердца (сборник)
Шрифт:
— Керосин много есть, солярка полный склад. Кирпич день керосин пьет, ночь хорошо костер горит. Солярка тоже можно так. Хорошо, правда?
— Находчиво и мудро, — согласился я, вглядываясь в темноту: быть может, вместе с шофером перед таганком появится Петр Чирухин.
Заметив мою настороженность, собеседник взял меня за плечо.
— Нельзя звать сюда Чируху. Не веришь казаху, степь тебя накажет.
— Уже наказала, — ответил я.
— Тебе казах сказал, нельзя сына погибшего фронтовика подводить. Нет ему сюда дороги. Далекая тайга теперь его дом. Беда к нему в душу большая
Это больно кольнуло меня в сердце.
— Значит, спился? — спросил я.
— Беда, говорю, пришла к нему. Кумыс долой, водку давай, много давай.
— И давно это с ним случилось?
— Черная буря прошла, и Чируха злой стал. Водку ему давай, много давай…
Появился шофер. Засученные по локоть рукава в грязи, мокрые. В резиновом ведре что-то булькает.
— Вот, — сказал он, — пригоршнями вместе с тиной еле-еле ведро воды наскреб. Заливать радиатор такой нельзя, пусть отстоится. Ночевать придется.
— Ночуем, — согласился я. — Только поужинать надо.
— Понятно, — ответил шофер.
Подвесив резиновое ведро с водой на столбик рядом с фонариком, он будто провалился в аспидную темноту степной ночи. Лишь хруст песчаной пыли под его ногами убедил меня, что мой спутник удаляется в сторону газика.
И снова всполошились цикады. Прислушиваясь к ним и вглядываясь в темноту, я спросил сторожа:
— О чем рассказывают тебе сейчас цикады?
— Ветер ждут. Завтра опять солнце будет желтое, плохое… — И, помолчав, он предупредил, что во время песчаной бури степь опасна, можно заблудиться или утонуть в песках вместе с машиной, как в море в штормовую погоду. Волны и ветер, по его убеждению, не щадят человека в беде. Они от злых сил бесятся. Отец волн — ветер, поэтому казахи не проклинают его — нельзя, он может еще огонь принести и всю степь спалить.
— Значит, нам надо убираться отсюда до рассвета… Жалко, что я не повидал Петра Чирухина. Что он все-таки тут натворил по пьянке?
— Зачем так плохо говоришь? — прервал он меня. — Мой отец Иманкулов, я Иманкулов, сын Иманкулов, запомни… Чируха русский человек. У него будет сын, внуки будут. Пусть они и без нас дружно живут. Понял?
— Стараюсь понять… Спился, сможет ли он взять себя в руки?
— У тебя есть своя голова, у него есть своя голова. Вперед думать надо.
Пропитанные керосином кирпичи, прогреваясь, стали извергать из своих пор синие, шипящие, как на керогазе, штычки огня. И только теперь творец этого удивительного костра принялся готовить какое-то варево. Залил в задымленный котелок белесую жидкость, бросил в нее ложку соли, горстку чая, кисточки зеленоватой травы и не спеша начал размешивать деревянной лопаточкой с длинным черенком. Размешивал долго, размеренно, сонно, пока лучи фар газика не ослепили его умные, по-степному дальнозоркие глаза.
— Готово. Пора ужинать. Снимай сапоги, — кивнул он шоферу. — Моя горница — юрта, собак не пускаю.
— А где у тебя собаки? — спросил шофер, неся корзину с провиантом.
— Они свое место знают: барашка пасут, сусликов ловят, шакалам шею грызут, за верблюдом ходят.
— И поселок стерегут, — подсказал я.
— Зачем поселок собакам? Это моя служба. За тридцать домов
— Скучновато тебе тут, — заметил шофер.
— Имей свою голову, так говорить. Горницу посмотри, тогда говори.
Юрта — его горница. Маленькая, но вместительная. В ней действительно уютно и по-своему весело: горит яркая лампочка от аккумулятора, на полу узорчатый ковер, стенки увешаны портретами, цветными фотографиями красивых смеющихся спортсменов, артистов. На полированной тумбочке подшивка газет, журналы, рядом большой приемник с проигрывателем, стопка пластинок. Все атрибуты городской квартиры налицо, нет только телевизора, но хозяин сказал, что телевизор может купить, однако живых картинок не будет — требуется много электричества. Только весной, когда приезжают механизаторы, в поселке начинает работать движок с генератором.
Три пиалы, поставленные в центре ковра, обозначили наш стол. Сюда же шофер высыпал содержимое корзинки.
— Будем садиться, — сказал хозяин, показывая, где и как надо занять удобную позу.
«Чай», сваренный в котелке над таганком, показался мне вкусным и сытным. Он был похож на суп, кисловато-соленый, пряно пахнущий степными травами, — фирменное блюдо казахов для угощения гостей. Еле одолев три четверти пиалы, я свалился на бок и никак не мог отогнать от себя сон.
Проснулся с досадой на себя: ничего не добился от Иманкулова — куда же сбежал и где скрывается Петр Чирухин?
— Надо успеть по прохладе проскочить солончаки, — сказал шофер. Он уже процедил воду из резинового ведра и залил в радиатор.
— А где же сторож? — спросил я.
— Уехал на верблюде за водой. Вернется в полдень или позже. Говорит, надо запастись питьевой водой, дождя долго не будет.
Попрощавшись с юртой, мы тронулись в обратный путь, на северо-восток.
Перед складом ГСМ шофер притормозил и, кивнув на разбитую возле дороги деревянную бочку, сказал:
— Завтракают.
— Кто завтракает? — спросил я.
— Сейчас подвернем ближе.
Подвернули. Теперь я разглядел, кто завтракает. Серые амбарные крысы облепили разбитую бочку. Грызут пропитанные солидолом обломки бочки. Грызут деревяшки, как колбасу. Их тут добрая сотня. И никакой реакции на наше появление.
— Голодные… Это сторож выкинул им бочку с остатками солидола, чтоб на «горницу» не напали, — пояснил шофер.
— А собаки?
— Собак они не боятся. Бывает, и на собак нападают.
— Тогда тут нам нечего делать. Зря остановились.
Шофер включил скорость, и мы выскочили из пустующего поселка.
Взошло солнце в оранжевом ореоле, желтое. И вспомнилось мне то, августовское 1942 года, на большой излучине Дона, похожее на спелую дыню. А следы гусеничных тракторов на вспаханных справа и слева степных массивах с пожухлыми и редкими всходами зерновых я будто ощутил на своей груди: вспомнил раздавленного танком сержанта Василия Чирухина. С болью в сердце пришли ко мне думы о судьбе его сына — Петра Чирухина. Спился и где-то скрывается от людей и, вероятно, от самого себя: так омрачил память отца… Горько и досадно за него.