Озорники

Полетаев Самуил Ефимович

— Кого-нибудь из начальства хоронят, — сказал ты, и процессия проследовала к часовне, едва заметной среди деревьев за частоколом надгробий.

Но что это? Военный оркестр увязался за процессией и молчаливым строем прошествовал за погребальными дрожками. У самой часовни вперед вышел капельмейстер и дал команду — музыканты оттеснили монахов и осторожно взялись за гроб. И тут все увидели — молодые, сильные музыканты покраснели от натуги, и толпу, набившуюся возле часовни, охватило волнение. Монахи заметались было к выходу, но музыканты уже стояли начеку, не давая никому уйти. Когда гроб внесли в часовню, капельмейстер дал знак — музыканты отодрали крышку. Вместо покойницы, вместо запавших щек и провалившихся височных впадин, вместо сложенных рук на груди, вместо живых цветов все, кто толпился в часовне, все увидели последний акт поставленной тобой комедии. Комедии? Это была комедия, которая стала трагедией, Яшка, но тогда еще, глядя на заблестевшие глаза ребят, на поникшие фигуры монахов, на спокойные и деловые лица музыкантов, невозмутимых, как суд истории, ты не знал, не предвидел того, что произошло дальше.

О, это была богатая покойница! На тот свет она взяла с собой немало добра. И чего там только не было. Правда, непонятно, зачем ей, скажем, на том свете тяжелый серебряный

сервиз? Или эти сверкающие красным золотом церковные оклады? Это было неплохое приданое для пани Сквалынской, собранное со стен монастыря. Она решила хорошо обставить себе загробную жизнь, пани Сквалынская. Вот только одно непонятно: зачем ей понадобился маузер? Или на том свете, пани Сквалынская, вам придется охранять свою честь от бандитов? Разве там не одни безгрешные души? Но бог с вами, пани Сквалынская, не вводите людей в искушение, — пусть эти пушки пойдут лучше на армейские склады, они пригодятся еще на этом свете. Не сетуйте, пани Сквалынская, — мы не дадим вам с собой на тот свет сервизы, иконы и подсвечники. Ну зачем они вам? Посудите сами — ну зачем вам посуда, когда там питаются одним духом святым? И пусть фининспекция поломает себе голову, решая, что делать с этими золотыми монетами и драгоценностями. Ты, безбожник Яшка, глядя на этот последний акт поставленной тобой божественной комедии, достойной Данте, грешным делом думал о том, как бы урвать от этого приданого в пользу ребят, чтобы снять с них скучные балахоны, обновить их скудный гардероб, надеть на них короткие штаны и белые блузки. Да, ты хорошо помнишь, Яшка, как блестели у ребят глаза от этого спектакля, который ты сочинил специально для них. Им теперь на всю жизнь хватит вспоминать, как по одному выводили из часовни божьих мышей, вежливо провожали их к церковным вратам, где их ждал новенький автофургон. В глазах этих мышей не было веры и упования на бога, в них были только ненависть и страх. Вы видели все это, дети.

Ты лишился в тот день нескольких работников, пан директор, но ты об этом не думал. Ты увел ребят с кладбища и разрешил им ходить без строя. И они, держась сперва кучкой, понемногу осмелели и стали бегать, как простые дети. Ты не понимал языка, на котором они лопотали, но знал, что они обсуждают первый в их жизни спектакль. Ты слонялся с ними по городу без всякой цели и все время ощущал возле себя Янека, не спускавшего с тебя восторженных глаз. Ты чувствовал в своей руке его легкую, прохладную ладошку и смотрел на эти проспекты, колоннады, магазины, витрины, праздничные толпы его глазами. Как ни красив, как ни хорош был сам по себе город, который ты еще плохо знал, но он был во сто крат интереснее теперь, когда ты смотрел на него глазами Янека. Это были глаза вожака, и ты понял, что выбор твой был правилен. Ребята уже толкались возле Янека, он призывал их не бояться. Не очень сильно отрываясь от тебя, они забегали во дворы и с жаром делились впечатлениями. Заточенные в своей темнице, они не знали своего города, не бывали на улицах и дворах, рядом с которыми жили, не гонялись за кошками и собаками, не пугали голубей…

Это была бестолковая экскурсия по городу, городу-музею, и радостно было видеть, как этот город, красивый и шумный, переливался всеми красками в глазах ребят. Ты радовался, когда, накупив конфет, орехов и пряников, наблюдал беззастенчивую толкотню, и Янек кричал, наводя порядок и кому-то угрожая. Тебе эта веселая сцена будет помниться всю жизнь, ибо ты видел ребят уже в рубашках и блузах, в коротких штанишках, в красных галстуках, с блестящими глазами. Ты видел их проходящими по городу — звонко чеканя шаг, они идут по улицам города, и прохожие, останавливаясь на обочинах, машут руками, а автомобили, задерживая ход, приветствуют ребят гудками. Тебе было легко представить эту процессию, тебе не надо было ее придумывать. Ты хорошо еще помнишь, как сам шагал в таком вот радостном строю, и сам чеканил шаг, и звуки горнов разносились по праздничным улицам города, и все вы, коммунары, гордо оглядывались по сторонам, а впереди вышагивал узкоплечий, в застегнутом кителе, в крупных очках, строго сверкавших из-под картуза, ваш комиссар, ваш друг и повелитель Антон, давший тебе свое отчество, Яшка.

Да, Яков Антонович, тебе было нетрудно увидеть в этих серых худеньких приютских детишках, оживленных видом дешевых сластей, торжественный строй и колонну, потому что это было уже, и ты знал уже, какие волшебные перемены могут принести забитым детям свободные люди. Но ты еще не знал, Яков, что в прошлом останется твоя первая любовь на освобожденной земле, твоя сердечная тоска и заноза. Но не торопись в свои воспоминания, дай им размотаться в том порядке, в котором их творила жизнь…

Я РАСКРОЮ ТЕБЕ СЕКРЕТ СВОЕЙ МЕЧТЫ

Ты оставил ребят одних. Ты разрешил им самостоятельно вернуться в детский дом. Ты поручил привести их домой Янеку, а сам пошел по своим делам. Тебе надо было побывать в горисполкоме, в наробразе, в горторге и на базах. Тебе надо было повидать многих людей, со многими потолковать, обо многом договориться и многое еще уяснить. Ты вернулся домой только вечером. Направляясь в свой кабинет, ты попросил кого-то из ребят найти Янека и прислать его к тебе… Тебе хотелось, Яков, мысленно продолжить с ним разговор, и вот, разлегшись на диване, задымив папиросой, ты уже вел с ним задушевную беседу.

— Что ты, Янек, скажешь на сегодняшний день? Как тебе понравились похороны пани Сквалынской? Я не спрашиваю тебя о подробностях — я сам видел все, что видел ты. Ты не заметил, кстати, того, с плечами борца, на которых трещала сутана? Так вот, Янек, должен тебе сказать, что с твоей помощью мы изловили крупную птицу. Этот монах с твоей помощью накрылся, и теперь ему сам бог не поможет, хотя он и служил ему верой и правдой, собирал немалые дары: кроме золота и картин, хотел снабдить бога и доброй партией оружия. А бог, испугавшись, оставил его на произвол. Что ты теперь думаешь об этом боге, у которого такие служители, и об этих служителях, у которых такой бог?

Неплохой мы сегодня устроили спектакль с тобой, Янек, а? Это было бы интересное кино, если бы все это снять, не правда ли? Мы бы смогли с тобой отчекрыжить такое кино, что нам позавидовали бы Ильинский и Кторов. Это был бы фильм не хуже «Праздника святого Йоргена», — ты не видел этот фильм? Может, нам с тобой сделать новый фильм? Что ты думаешь на этот счет, Янек?

Ах, Янек, Янек, ты заставляешь меня выдать свою тайну, тайну своей старой мечты, которая всю жизнь мучила и до сих пор не покидает меня. Я тебе одному признаюсь, Янек,

что я родился, чтобы стать артистом. Это я тебе по величайшему секрету. Для эстрады, для театральных подмостков я был бы подходящим человеком. Да, я всегда чувствовал себя слугой, тайным служителем Мельпомены, и сейчас я даже не вспомню, когда впервые во мне зародилась эта мечта. Если я скажу, что в десять или в двенадцать лет, я совру, потому что, еще ползая под столом, я любил устраивать представления. Все, кто был в доме, должны были оставить свои дела и смотреть, что я выделываю под столом. Я мог оттуда петь, кричать, декламировать, изображать собой кошку, мышку, щенка, теленка, корову и лошадь. Тогда мне было девять или десять. Я любил собирать во дворе малышей и устраивал сражения, воображая себя полководцем. Если мне не удавалось собрать малышей, то я сам поочередно изображал то полководца, посылающего воинов в сражение, то самих воинов, целое войско в одном лице. И я бился, не жалея живота своего, потому что знал: кто-то наверняка смотрит из окон на это представление. Палка и та превращалась у меня в коня. Я знал всех полководцев гражданской войны. И не только гражданской, но и прошлых войн. А когда я дрался с кем-нибудь, я не просто бил по носу, пуская кровавую юшку, а воображал себя Спартаком. Я собирал рабов и шел делать мировую революцию еще две тысячи лет назад. Короче говоря, Янек, я очень любил играть в войну, и я играл все свое детство и даже часть своей юности. В трудовой колонии, куда я попал после веселых странствий, я был первым артистом и режиссером. Я понял тогда, что эта работа дает человеку широту возможностей, о которой можно мечтать, — самому ставить спектакли. А стать режиссером всерьез — эта мечта пришла ко мне, когда мне было уже восемнадцать. Я даже собирался поехать в столицу, чтобы узнать, где готовят на режиссеров, но райком распорядился иначе, и мне пришлось пойти работать в детский дом. И вот пошла моя работа по детским домам в одном, другом, третьем. Моя беда — мне не дают задерживаться. Только я вхожу в дело, начинаю что-то придумывать и строить, как меня бросают на прорыв. Всюду есть детские дома, которые почему-то горят: там заведующий попался пьяница, там старшие воспитанники — из бывших уголовников — соскучились, перевязали всех шкрабов и заточили в подвале, там на чердаке устроили воровской притон, и над детским домом установил свою власть Венька Хлыщ, который захотел отдохнуть после бегства из тюрьмы. И меня, как пожарную команду, бросают вот уже в который детский дом. Я стал специалистом-аваришциком. Наверно, я неплохо делаю свое дело, если меня используют в этом амплуа. Я не хочу сказать, что ваш приют — это малина, где окопались бродяги, бывшие уголовники. Здесь дело, похоже, покрупнее. Здесь свила себе гнездо целая семейка филинов и сов, и я благодарю Наробраз, что меня послали к вам. Ты спросишь, почему? А как бы я мог иначе попасть в наше прошлое и своими глазами увидеть, что монахи делают с детьми, как с помощью бога выращивают из них рабов как в погребах — шампиньоны? Где бы я мог все это увидеть, Янек, я тебя спрашиваю? Я, правда, не стал артистом, но я нашел дело, в котором все-таки немножечко надо быть артистом. Чтобы быть хорошим педагогом, надо быть немножечко артистом. Это не мое открытие, так люди говорят.

Однако я заговорился с тобой, Янек, а ты не идешь. Хотя я ясно, по-моему, выразился, чтобы тебя позвали…

ЗЛАЯ ШУТКА ГОСПОДА БОГА

Ты помнишь, Яков, как ты встал с дивана, слегка удивленный долгой тишиной. Ты натянул сапоги и спустился вниз. Ты прошел коридоры, заглянул в комнаты. Ты спрашивал всех, кто попадался навстречу, но никто не знал, где Янек. Тогда ты пошёл в келью, где отпевали пани Сквалынскую, но забыл, что сам вместе с милицией запер келью. Ты разослал ребят на поиски, но и они вернулись ни с чем. Только на кухне от поварихи ты наконец узнал, что приходил какой-то дяденька в свитке, назвался родней Янека и на два дня взял его с собой, чтобы тот помог ему обработать огород. Он забрал Янека, никто не возражал, потому что и раньше ребят отпускали на время к разным хозяевам. Кто отпустил? Что за дяденька в свитке?

Несколько дней ты мотался по городу и окрестностям. Ты толковал с милицией, с железнодорожниками, с сельскими старостами. Янека не было. Исчез ребенок, в которого вошла частица твоей души. Самое страшное — это полная безвестность, пустота, в которой ты оказался. По ночам ты выходил в коридор и с фонарем обходил спальни, освещая спящих ребят. Тебе казалось, что вдруг явится чудо — Янек придет ночью и уляжется спать. Ты объездил все больницы и морги. Ты даже ездил на кладбище, помнишь, Яков? Расхаживая по улицам, ты замедлял шаги, когда навстречу торопилась маленькая фигурка, ты всматривался с тайной надеждой увидеть знакомые черты. Ты останавливался у школ, когда оттуда, закончив уроки, разбегались ребята, и долго смотрел им вслед, пока за углом не скрывался последний хлопчик. А помнишь, как ты замер однажды, увидев взрослого, ведущего за руку мальчика? Уж не тот ли дядька объявился в городе? Сколько раз вспыхивала надежда, чтобы тут же погаснуть! Дни твои стали, Яков, подобны сумеркам. Солнце уже так не блестело, трава не была такой свежей, яблоки не пахли зрелой осенью, хлеб не пахнул мельницей, печью и деревней. Добро бы знать, что Янека прибрала смерть. Но он исчез, взамен себя оставив неизвестность. Ты видел смерть не раз, но смерть отскакивала от тебя, ибо жизнь наполняла тебя, не оставляя места ни на что другое. Только Янек дал тебе почувствовать вкус и запах настоящей смерти. Она впервые выросла перед тобой неслыханной бездной — ничем, пустотой. И тогда ты понял, какую злую шутку сыграл над тобой господь, которого ты шельмовал. С тех пор ты с осторожностью стал думать о боге. Бог — выдумка, сказка, призрак, но ты впервые стал задумываться над тем, почему он сладок слабым людям. Сильные могут обойтись без него, но что делать слабым? А слабые разве не люди? И тогда в тебе появилась жалость — слабые, бедные, сирые вошли в твою душу. Ты измывался раньше над богом, как над шутом, но он оказался противником, куда более изворотливым, чем ты думал. И тогда ты понял, что не готов, не созрел, не научился, чтобы вести с ним спор на равных. И что с наскоку его не возьмешь, прибаутками не рассыплешь, не разведешь рукой, как табачный дым. Нет, ты не сдался, не поднял руки вверх — об этом не могло быть и речи, — но ты стал уважать его как достойного противника. Он требовал подготовленности. Жаль, Яков, ты не родился книжником. Книг ты, кроме детективов, не любил, и много раз возникало в тебе острое, как зубная боль, желание засесть за книги и узнать, откуда он есть, пошел, этот бог, в чем его сила и почему вот сколько ни ведут с ним борьбу, изгоняют, разрушают его жилища и капища, а он все витает над душами.