Озябшие странники
Шрифт:
Как только за ними захлопнулась дверь, позвонила Катька. Говорила в обычной своей манере — правду в лицо.
— Ужаснее всего, что не заплатили тебе, — сказала она. — Я просто ночами не сплю из-за тебя. Мы-то с Риткой не пропадем, мы толковые… А ты ж ничего, кроме своих рассказов, не умеешь… Ты с голоду сдохнешь…
— Не переживай, — ласково сказала я. — Ты-то как?
— Да что — я! — воскликнула она, по-прежнему расстроенно. — Я завтра на работу выхожу.
— Ой, Катька! — обрадовалась я. — Ты устроилась?! Куда?!
— Я-то тебе скажу, так ты ж, дура, и не поймешь… В общем, меня взяли по моей специальности в Банк Израиля… Ты знаешь, что это такое?
— Ка-атька!.. — повторяла я. — Ой, Ка-атька…
— Положили для начала четыре тыщи в месяц, и рука устала подписывать в договоре разные бланки: машину они оплачивают, командировки за границу, долларовый счет открывают, ну и прочая бодяга… Идиотская страна!.. Так вот, учти, — сказала она строго. — Мы тут посоветовались со Шнеерсоном и решили отстегивать тебе тыщу в месяц…
Я засмеялась и сказала:
— Катька! Я так тебя люблю. Не переживай, я не пропаду. Меня давно зовет убирать виллу соседний старичок с чудным именем Ави Бардугу.
— Не ходи, — сказала Катька, — человек с фамилией Бардугу обязательно станет за задницу хватать… А знаешь, — она оживилась, — я вчера зашла в мозговой центр фирмы, на Бен-Иегуду. Проходила мимо — дай, думаю, зайду… Представляешь, сидит за компьютером наш Яшка, одинокий, грустный, нос повесил, кругом — грязь, бумажки какие-то валяются, обертки от вафель… Ну, я взяла веник и стала подметать. Подметаю, а он рассказывает, как к нему приходили консультироваться из одной крупной фирмы, то-се… ну, ты его знаешь… Я молчу, подметаю… О Гоше он помалкивает, но думаю, не зря он там сидит, думаю, Гоша его из скандала вытащил — может, решил, что Яшка еще пригодится… Кстати, Христианский сейчас сам открывает издательскую фирму. Сам будет набирать, сам издавать… Я спрашиваю — где заказы достанешь? Да у меня есть уже крупный заказ, говорит, — трилогия Мары Друк. Сейчас она дописала еще четыреста страниц и переименовала ее в сагу. Так что Яшка всю жизнь будет издавать сагу «Соленая правда жизни»…
После разговора с Катькой я стала думать о Яше Христианском и распалила себя почти до состояния нежного сострадания. Тогда я решила позвонить ему. Подняла трубку мудрая Ляля.
— Здравствуйте, Ляля, — сказала я. — Что поделывает Яша?
— Яша ушел в милуим [2] , — проговорила Ляля трагическим тоном, и это звучало как «Яша ушел в монастырь…».
В дверь позвонили, я открыла. На лестничной площадке стоял человек в маске, в красном, жестко торчащем в стороны парике. У ног его в плетеной корзине шевелились, дышали, подрагивали влажными лепестками розы неестественно-прекрасного персикового цвета.
2
Милуим — краткосрочная служба резервистов, может быть от нескольких дней до трех месяцев.
— Хаг самеах! — сказал он, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и протягивая какую-то квитанцию. — Вот тут распишись.
— В чем дело? — спросила я, не в силах оторвать глаз от этих роз. — Что это? — и механически расписалась.
— Это твой мотэк тебе послал, — сказал рассыльный, отдавая мне копию квитанции.
Я представила, сколько может стоить эта корзина и сколько дней (три? пять?) можно жить на эти деньги, и задохнулась.
— Он что — спятил?! —
— Хаг самеах! — крикнул опять рассыльный снизу…
Я подняла корзину, из которой тяжелой, избыточно-сладкой волной ударил в лицо мне запах роз, и зашла в квартиру.
Несколько минут я металась по комнате, терзая ворот свитера и рыдающим голосом выкрикивая достаточно оскорбительные и стародавние обвинения в адрес моего мужа.
Наконец обмякла и увидела, что до сих пор сжимаю в кулаке копию квитанции; развернула ее и — о, этот проклятый, естественный для ребенка и такой мучительный для сорокалетнего человека процесс узнавания букв другого языка и складывания их в слова — прочла наконец адрес — наш, и имя. получателя: Шо-ша-на Ро-зен-таль…
Прежде чем я что-то поняла, я успела еще со старательностью тупого ученика прочесть приписку на обороте квитанции: «Роза моего сердца, хоть мы расстались год назад…» Я охнула, выскочила на балкон в дурацкой надежде, что рассыльный еще не уехал, как будто он мог стоять под балконом и пережидать мою получасовую истерику. Потом вернулась в комнату и аккуратно поставила чужую корзину с цветами повыше, на шкаф.
И в эту минуту я вдруг ощутила — тут принято писать «всем существом», но точнее сказать «всем телом» — всем телом я ощутила, что меня-то, в сущности, нет… Так, болтается нечто в пространстве этой страны, этого города, этой чужой квартиры с чужим телефоном, в которой как бы продолжают жить реальные люди с реальной фамилией Розенталь…
И вот тогда впервые за все эти месяцы эмиграции, войны, тягучих ночных сирен, безденежья и крушения идиотских надежд — повторяю, впервые — меня потряс настоящий ужас такой разрывающей силы, что на секунду я физически ощутила, как рука некоего вселенского хирурга вынимает, вытаскивает, высвобождает мою парализованную бездонным ужасом душу из никчемного обмякшего тела…
Долго звонил телефон. Наконец я сняла трубку.
— Дорогая моя! — с чувством проговорил пьяный теплый баритон Гриши Сапожникова. — Дорогая моя, я звоню, чтобы поздравить тебя с нашим великим, нашим радостным праздником Избавления! — По интонациям его одинокого, даже в трубке, голоса чувствовалось, что Цви бен Нахум уже набрался, как Всевышний ему велел. — И в этот день, дорогая моя, в этот необъятно прекрасный день… — он поднял голос до высот проповеди, — когда Господь опять отпиздил Амалека!..
В этом месте голос его сорвался, и мы одновременно заплакали в трубки и минуты две поочередно всхлипывали. Наверное, он сидел один в своем бомбоубежище, и ему, как и мне, некого было стыдиться.
— Тебе есть где спать сегодня? — спросила я растроганно. — Приходи к нам спать.
— Спасибо, не беспокойся, — сказал он, судя по звукам, высмаркиваясь. — На сегодня меня берет к себе семья Мары Друк…
И добавил после крошечной паузы:
— Ничего… Все наладится… Все наладится, к чертовой матери…
Я вышла на балкон. Внизу по зеленому косогору бродил бешеный Левин папа в противогазе. Я узнала его по дырчатой авоське в руке. Он поднял противогазью харю и крикнул мне приятным баритоном:
— Из России?
— Леву Рубинчика знаете? — продолжала я, перегнувшись через перила.
Он растерялся было, но тут же встрепенулся и крикнул радостно:
— Я его па-апа!!
И в который раз опускающееся куда-то за наш дом солнце залило диковато-розовым светом белый камень домов, и вся гигантская панорама города заскользила, побежала под тенями сквозных бегущих облаков.