П.С.Александров. Страницы автобиографии
Шрифт:
Из Армении мы поехали в Тбилиси; там мы расстались, но оба отправились в Гагры: я — поездом, а Андрей Николаевич отправился пешком через Цейский ледник. В Гаграх, где в то же время жил и Л. С. Понтрягин, с которым мы поддерживали постоянное общение, мы прожили весь сентябрь, купаясь и занимаясь математикой, и в начале октября вернулись в Москву.
В начале зимы 1929–1930 гг. А. Н. Колмогоров со своей тётушкой Верой Яковлевной, заменявшей ему мать, и я поселились вместе в дачном посёлке Клязьма. На Клязьме (1929–1930) была мною построена гомологическая теория размерности. Содержащий её изложение мемуар «Dimensionstheorie» был написан годом позже в Гёттингене и опубликован в 1932 г. в Mathematische Annalen. На Клязьме я начал с А. Н. Колмогоровым и под его руководством ходить на лыжах (до этого я лишь немного катался на лыжах в
Наше пребывание на Клязьме прерывалось несколькими совместными путешествиями — речными внутри СССР и заграничными. Это были путешествия на байдарке по Цне и по Десне (от Брянска до Киева), на лодке от Киева до Днепропетровска. О заграничных путешествиях скажу подробнее.
В мае 1930 г. А. Н. Колмогоров и я отправились на летний семестр в Гёттинген, откуда в первых числах августа через Мюнхен поехали во Францию. Во Франции мы сделали большое пешеходное путешествие по юго-востоку страны, которое в конце концов привело нас в Тулон. Вблизи Тулона мы поселились на несколько недель в посёлке Санари на море. Там в это время отдыхал Фреше, с которым мы много и часто виделись во всё время нашего пребывания в Санари. Там я довольно усердно работал надвсё-таки воспаление лёгких.
По выздоровлении Андрея Николаевича мы прожили в Гёттингене два месяца с небольшим (Андрей Николаевич жил это время в известном пансионе Крейцнахер, а я в доме у Нейгебауэра). В Гёттингене мы постоянно и часто встречались с гёттингенскими математиками, больше всего с Курантом (я, кроме того, очень много с Эмми Нётер), а также с Гильбертом и Ландау. К Ландау мы как-то были приглашены на (по обыкновению очень пышный) ужин, особенность и главная притягательная сила которого состояла в огромном блюде раков. Гостям предлагалось показать своё искусство при еде этих членистоногих. Андрей Николаевич был награждён первой премией, так как справился со своей порцией раков, ни разу не коснувшись их рукой, а лишь пользуясь ножом и вилкой.
В самых первых числах февраля я поехал в Америку, в Принстон, куда был приглашён на весь весенний семестр для чтения лекций. Аналогичное приглашение получил и Гаральд Бор, и мы очень хорошо познакомились с ним во время совместного пребывания в Принстоне. Среди всех математиков, лекции которых мне приходилось слышать, Бор как лектор занимает по моему мнению бесспорное первое место по понятности, стройности и особой прозрачности своих лекций.
В июне 1931 г. мы вернулись в Москву, Андрей Николаевич из Гёттингена, я из Принстона, и отправились в Теберду, где в это время были также В. В. Немыцкий и А. Н. Тихонов. Отдыхал там и известный пианист К. Н. Игумнов (см. ниже).
В августе 1932 г. я поехал в Цюрих на Международный математический конгресс, где встретился с Хопфом и прожил у него все дни конгресса; Хопф был в это время уже профессором Цюрихского политехникума, сменив в этой должности Германа Вейля и оставаясь в ней до своей смерти (1971). На сентябрь Хопф поехал к своим родителям в Германию, а я поехал на юг Швейцарии, где провёл на берегу Лаго Маджоре в местечке Аскона (рядом с Локарно) целый месяц. В Локарно в это время отдыхал Хаусдорф со своей женой, и мы виделись ежедневно (из Локарно в Аскону — небольшая пешеходная прогулка). Хаусдорфы не раз её делали, и я катал их на бывшей в моём постоянном распоряжении гребной лодке (изумительной лёгкости). При этих лодочных прогулках, а также и особенно во время купанья мне надо было только остерегаться того, чтобы вдруг не оказаться в Италии (граница между Швейцарией и Италией проходит где-то посреди Лаго Маджоре), что в моём случае было вовсе «не тривиально». Мы необыкновенно хорошо провели это время с Хаусдорфом. Тем грустнее было наше прощание, хотя мы тогда и не знали, что это — прощанье навсегда.
Из Швейцарии, прожив ещё некоторое время у Хопфа (он к этому времени уже вернулся в Цюрих), я поехал снова в Гёттинген, где и прожил у Эмми Нётер до самых последних чисел ноября, читая лекции в университете и чуть ли не каждый день встречаясь с Курантами. Но в ноябре 1932 г. тучи уже сгущались над Германией. Часто по утрам я просыпался от звуков «Deutschland, erwache». Это пели,
Мой поезд отходил около 5 часов утра, и было решено, что все собравшиеся у Куранта проведут у него всю ночь и потом все вместе отправятся на вокзал. После очень продолжительного, затянувшегося ужина был музыкальный вечер, который своею главной частью содержал трио Шуберта «Es-dur». Его играли Кон-Фоссен (фортепиано), Ханс Леви (скрипка) и фрау Курант (виолончель). Все трое играли превосходно, с большим подъёмом. Я всегда любил это трио Шуберта, но после этого его исполнения в мою прощальную гёттингенскую ночь это трио в моём восприятии музыки, да и вообще в моём сознании и в моей жизни, стало занимать особое место. Потом мы тёмными аллеями ночного Гёттингена наконец пришли на вокзал, и я уехал. С Эмми Нётер мы больше не виделись, так что это прощанье было тоже прощаньем навсегда. В 1933 г. она уехала в Америку и там умерла после операции 14 апреля 1935 г. С Нейгебауэром мы тоже больше не видались, но мы всё время переписывались, переписываемся и теперь. С Курантами я виделся ещё много раз и в Москве (последний раз в 1970 г.) и в Гёттингене.
В Гёттингене я снова, как когда-то, провёл целый летний семестр 1958 г.: мне была там предложена на этот семестр так называемая Гауссовская (очень почётная) профессура, и я повидал там тех из моих старых гёттингенских друзей, которые ещё были живы. Летом 1958 г. Курант вывез меня как когда-то на своём автомобиле на реку Везер, и мы оба переплыли её. Это было непросто. Река после сильных дождей вся вспухла, и течение в ней было быстрое, а Куранту за несколько месяцев до этого исполнилось 70 лет, и я, признаюсь, во время этого переплытия несколько беспокоился за него (плыть и вообще было не совсем легко). Но всё обошлось благополучно. Потом Курант угостил меня в местной сельской гостинице очень вкусным обедом, и мы вернулись в Гёттинген.
Моя гёттингенская Гауссовская профессура в течение лета 1958 г. была моей последней продолжительной заграничной поездкой. Вообще же серия моих последних поездок за границу открывается поездкой в Париж в начале лета 1954 г., где я, вместе с А. А. Марковым, представлял нашу Академию наук на торжествах, устроенных Парижской академией по поводу 100-летия со дня рождения Пуанкаре. Во время этих торжеств я в последний раз в жизни увидел Брауэра. Я тогда в последний раз увиделся также с Адамаром и его женой. При прощании мадам Адамар сказала мне: «Мне 88 лет, и тем не менее я говорю Вам до свидания». К сожалению, свидания больше не было. В августе того же 1954 г. в Амстердаме (и частично в Гааге) состоялся Международный математический конгресс. В Советскую делегацию на этот конгресс входили А. Н. Колмогоров, С. М. Никольский, Д. Ю. Панов и я. Все мы были приглашены выступить на этом конгрессе с пленарными докладами. На конгрессе были выделены два доклада, которые происходили не в обычных аудиториях, где делались пленарные доклады, а в знаменитом амстердамском концертном зале (одном из самых больших в Западной Европе). Этой чести удостоились доклады А. Н. Колмогорова и Джона фон Неймана. Специальная выездная сессия конгресса (происходившая в Гааге) была посвящена столетию Пуанкаре. Там мне пришлось сделать большой доклад на тему «Пуанкаре и топология» 6). Доклад, сделанныйпо-французски, имел успех. После него сын Пуанкаре (генерал французской береговой службы) любезно угощал меня шампанским.
На следующем Международном конгрессе (Эдинбург, 1958 г.) меня избрали представителем СССР в Исполнительный комитет Международной математической ассоциации. Тогда президентом ассоциации был избран Хопф, а вице-президентами Данжуа и я. В соответствии с этим в последующее четырёхлетие мне несколько раз приходилось ездить в Западную Европу и встречаться с моими тамошними друзьями. Это четырёхлетие кончилось Международным математическим конгрессом в Стокгольме (1962). За ним последовал конгресс в Москве, один из самых ярких международных математических конгрессов (таким он остался в памяти многих его участников). Председателем организационного комитета этого конгресса был И. Г. Петровский, а его учёным секретарём — В. Г. Карманов. Московский конгресс был последним, в котором я принимал участие.