Падает вверх
Шрифт:
Однажды во двор соседнего санатория привезли громадного осетра. При мне ему вспороли брюхо — и полился в таз поток черных икряных бусинок. Меня особенно поразила толщина кожи, усеянной большими темными ромбами чешуи. Было что-то общее между величественным осетром и моей собственной скромной добычей — рыбой-иглой. И больше никогда я не ловил «иголок» и ссорился, когда кто-нибудь из мальчиков ловил их при мне. Я доказывал им, что из этих «иголок» вырастут большие осетры, с толстой кожей, как у слона. Я завидовал этому осетру. Как мне хотелось быть таким же большим и уходить в море — туда, куда никто из
С июня в бухте появлялись медузы. Я нисколько их не боялся, десятками вытаскивал на берег, стараясь изловить самую большую, какую только было возможно. С открытыми глазами нырял к желтому дну, преследуя какой-нибудь огромный, отливающий синевой, прозрачный колокол. Щупальца плывущих медуз казались прозрачными гроздьями, наполненными каким-то целительным соком. Я много раз видел женщин, что приходили из соседних деревень, а иногда и приезжали издалека; часами они сидели на берегу и то и дело кричали:
— Мальчик, поймай медузу!
Им было трудно ходить. Сидя на песке, они прикладывали вялые и безжизненные чаши медуз к коленям и терпеливо чего-то ждали, безразлично вглядываясь в сверкающее море.
Однажды я понял, что море вовсе не так безобидно, как мне казалось. Легкие ожоги от возни с медузами никогда не доставляли мне особенного беспокойства, но как-то осенью я встретил своих товарищей — было мне тогда лет шесть. Вооружившись обломками весел, они направлялись к берегу «бить медуз», как они мне сказали. За темной полоской водорослей и прямо на берегу белой пеной распластались тысячи медуз. Осенний ветер пригнал их к берегу, и они лежали беспомощные и неподвижные. С размаху я ударил веслом, потом 'еще и еще… Вокруг меня бегали такие же, как и я, мальчишки, раздавались воинственные крики, а я, поддавшись общему настроению, все бил и бил по скользким белым колпачкам медуз, как вдруг — резкая боль в глазах, я вскрикнул так громко, что меня тотчас же окружили.
— Что с тобой? Что с тобой? — спрашивали меня. Но я мог только кричать от боли.
— Это ему медузий сок в глаза попал, — догадался кто-то. — Теперь слепой будет.
Эти слова так перепугали меня, что я сразу замолк. Гурьбой все направились к дому. Мать намочила тряпочку в растворе питьевой соды и, насильно отняв мои руки, которые я прижимал к глазам, стала промывать мне глаза. Боль стала утихать, потом прошла совсем. Кто-то из мальчишек позвал врача. Тот пришел, когда глаза уже не болели, и долго расспрашивал мою мать, как она догадалась промыть мне глаза содой.
— Я слышала, что в медузах содержится муравьиная кислота. Вот и решила нейтрализовать… — смущенно говорила мать. — Он так плакал, так плакал…
Доктор похвалил мою мать и ушел, а назавтра я поймал несколько муравьев и долго пробовал их языком. Они действительно были такими же жгучекислыми, как «медузий сок».
Однажды я подошел к морю под вечер. Солнце уже заходило, а на пустынном берегу стояла галдящая толпа мальчишек и какие-то женщины ловили купальником что-то, что запуталось в водорослях, сплошной каймой растущих у берега.
— Камбала! Там камбала! — кричали мальчишки.
Я тоже бросился в воду, прямо из-под ног одной из
— Это не камбала, — тихо сказала одна из женщин. — Какой страшный.
Я подошел поближе. На влажной отмели треугольником распласталось большое темно-коричневое тело с длинным раздвоенным хвостом. Было что-то жуткое в, казалось, бездонных впадинах глаз, в порывистых подергиваниях упругого тела. А вокруг ноги одной из женщин расползалось темное пятно.
К нам подошли рыбаки.
— Морской кот, — сказал один из них. — Плохо твое дело, — обратился он к той из женщин, из ступни которой сочилась кровь.
Носком сапога рыбак перевернул морского кота на спину. Я до сих пор помню, что живот его оказался белый-белый, с темным треугольником маленького рта. Рыбак осторожно оторвал от хвоста тонкую плоскую пилку.
— Нога долго не будет заживать, — сказал он. — Возьми его печень. И прикладывай к ранке. Каждый день… — Он разрезал тело ската, вытащил оттуда яично-желтую печень, протянул ее женщине.
— Покажите пилку, дяденька, — попросил я рыбака.
Тот протянул мне твердую пластинку с удивительно тонкими зубчиками.
— А за каждым зубчиком вроде флакончик имеется, — сказал рыбак. — И как чиркнет по телу, так из этих флакончиков яд вытекает. У нас один долго страдал, пока печенью его же, морского кота, лечиться не стал. Осторожней надо… Море…
Я не помню, каков был этот рыбак, но до сих пор задумчивое и грустное, уважительное и любовное хранится в моей памяти это рыбацкое «море». В этом слове, видимо, была целая жизнь и бесчисленное множество вот таких же удивлений и узнаваний, как в то мгновение, когда я заглянул в глаза-провалы загадочному и опасному существу.
Но был в моей семье человек, который знал о море много больше, чем этот рыбак. Это был мой отец… Сейчас, вглядываясь в прошлое, я вижу себя на его спине, руками держусь за его плечи. Мы поднимаемся на высокий, поросший травой холм. Мне сверху виден домик, в котором мы тогда жили. Мы вползаем в маленький шалаш, весь увитый виноградными лозами. Старик татарин срезает для меня виноградную гроздь, отцу наливает в широкую чашку вино. Он что-то говорит, этот старик, и ласково гладит меня по голове.
Потом отец ушел от нас. Он стал жить там же, где и работал, в небольшом деревянном здании биостанции, недалеко за городом. Я часто видел его с высокой полной женщиной, запомнил ее иссиня-черные косы.
Когда я попадался ей на глаза, она смотрела на меня как-то странно. Глаза ее были так же черны, как и ее косы.
Несколько раз, проследив за отцом — он почти каждый день выходил в море на большой шаланде с маленьким и уютным домиком за второй мачтой у кормы, — я тихонько входил в здание биостанции. Худощавый, с совершенно лысой головой пожилой человек, ее директор, приветливо разговаривал со мной. Вынимал из застекленного шкафа многочисленные баночки, где плавали в формалине диковинные морские обитатели. Раз как-то показал самую большую драгоценность биостанции — микроскоп. Весь из сияющей меди, а спереди — светлая пластинка с черными латинскими буквами.