Падай, ты убит!
Шрифт:
— Я ему говорю... Падай, ты убит... А он поднимается... Дескать, жив еще... Снова говорю... Падай, дурак! Падай, ты убит! А он обхватил березку и раскачивается вместе с ней. Тут уж наши приближаются, собаки лают, голоса, сучья трещат, стреляют... Я снова — падай, мать твою... Ты убит! Падай и замри! А он стоит, смотрит на меня и ничего не понимает... Улыбается.
— И что же дальше?
— Упал...
— Сам упал? Догадался? Сообразил?
— Не... Не сообразил... Да уж и поздно было соображать... Нас увидели... И он упал.
— Убитый?
— Да...
— Он что же, убежать хотел?
— Все хотели...
— Но кому-то удавалось?
— Не знаю... При мне нет... Может, потом... Но вряд ли... Некуда было бежать... Болота, людей нет... Это уж если совсем кто умом тронется... А
При вспышке молнии Шихин увидел, что по морщинистому, улыбающемуся лицу Кузьмы Лаврентьевича, как но памятнику, стекают струи дождя, косая челка прилипла ко лбу, стриженый затылок старика казался бугристым, а тонкая шея — беспомощной и обреченной.
Шихин взял старика за локоть и потащил к дому. Где-то рядом в землю вонзилась сильная молния, и Шихин, не выпуская стариковского локтя, сжался в ожидании. Небо грохнуло так, что погасли все остальные звуки, их словно прижало к земле. Кузьма Лаврентьевич был слаб и послушен, дал уложить себя в кровать и тут же затих, подтянув острые коленки к подбородку. Шихин набросил на него одеяло и выключил свет.
А как-то, вернувшись домой раньше времени и пройдя на кухню, Шихин увидел старика за пустым и чистым столом. Кузьма Лаврентьевич сидел, улыбчиво уставившись в пространство, а по репродуктору к нему обращалась Изабелла Юрьева и спрашивала давним своим голосом, полным любви и печали:
— Саша, ты помнишь наши встречи? А вечер голубой? Взволнованные речи, хороший мой, родной... Помнишь? Саша!
Шихин уже знал, что в молодости Кузьма Лаврентьевич стеснялся своего неказистого имени и, знакомясь с женщинами, представлялся Александром. Это имя казалось ему красивым, достойным, привлекательным для женского уха. И все знали его как Александра, называли Сашей, это приятно волновало Кузьму. А потом что-то переменилось в жизни и он попал в такие места, на такую работу, где все это потеряло всякое значение, где его не знали ни как Сашу, ни как Кузьму, где и фамилию-то его почти никто не знал, хватало одной должности — Начальник Режима.
— Саша, ты помнишь наши встречи? — из довоенных времен допытывалась красавица Изабелла, и горло Кузьмы Лаврентьевича дергалось, глаза были красными, и по щекам старика струились два еле заметных ручейка. — А вечер голубой, Саша? Хороший мой, родной... — Казалось, Изабелла сама готова была разрыдаться над необратимостью времени, над несостоявшейся судьбой.
Шихин тогда принес бутылку крепленого вина, может быть, даже портвейна, хотя по нынешним временам в это трудно поверить. Кузьма Лаврентьевич выпил стакан, рассеянно налил себе еще полстакана, глаза его стали печальнее и веселее, он даже нашел в себе силы улыбнуться Шихину, и отличить его от врубелевского Пана действительно стало невозможно. И хотя Изабелла продолжала выпытывать у старика подробности их давней встречи, явно злоупотребляя нежным и обещающим голосом, Кузьма уже не обращал на нее внимания. Он не привык придавать значения своим переживаниям, жизнь убедила его, что это не самое главное, всегда найдется более существенное, за что отвечаешь головой, всегда найдутся обязанности, для которых ты, собственно, и родился.
— Есть будешь? — спросил Кузьма Лаврентьевич, одним махом отвергая домогательства Изабеллы и возвращаясь из далекого прошлого, куда он неосторожно попал по собственной доверчивости, куда затащили неведомые силы, воспользовавшись его одиночеством и беспомощностью в ту минуту.
— Да надо бы, — ответил Шихин. — А есть что?
— Найдем! — воскликнул Кузьма Лаврентьевич и, вскочив с редкой для него живостью, принялся грохотать кастрюлями, крышками, банками, дверцами. И надо же — нашел. Когда пришла Валя, они сидели по обе стороны большого деревянного стола, между ними стояла пустая бутылка из-под портвейна, хотя сейчас мало кто вспомнит, что это такое, стояла пустая тарелка, на которой, похоже, не так давно была яичница. А над столом висел оранжевый абажур. Шихин купил его в небольшом магазинчике у Белорусского вокзала, где продавались уцененные электротовары — надколотые светильники, разношерстные хрусталинки для люстр, подставки без стекол и даже такой вот абажур, который создатели его замышляли в виде роскошного спального торшера.
Нет уж того дома, разметало
Начитавшись художественных произведений, насмотревшись талантливых передач, наслушавшись своих учителей, к которым неизменно, вот уже многие годы хранит настороженную опасливость, Автор искренне полагал, что понятие «друг» остается в силе, несмотря на всевозможные сдвиги земной коры, социальные смещения, возвышение кого-либо или падение. И своему герою он внушил эти заблуждения, не предполагая даже, к каким нравственным страданиям они приведут Дмитрия Алексеевича Шихина.
Узнав о том, что на него была написана анонимка и что сделал это, судя по всему, близкий друг, с которым он безрассудно делился своими сомнениями, Шихин был попросту вышиблен из колеи. И если кому-то показался беззаботным — ошибка. Да и кто в его положении сможет остаться спокойным? Он не впадал в неистовство, ни от кого не требовал признания и раскаяния, но было ему по-настоящему паршиво. И, бродя по саду, поднимаясь на чердак, забираясь под пол или поднимая стакан с красным грузинским вином, он все время прикидывал — кто? Сам того не замечая, Шихин стал сдержаннее. Если раньше он общался с друзьями посредством радостных криков, шуток, розыгрышей, то теперь для всего этого вроде и не было оснований, более того, звучало бы бестактно, будто он обрадовался, что в их кругу завелась, простите, сволочь. Надеюсь, никто не упрекнет Автора, назвавшего анонимщика сволочью? Хотя, конечно, крамола здесь есть, поскольку анонимщики ныне вроде как на государственной службе, в газетах пишут об их вкладе в правосудие, в борьбу с преступностью, в утверждение нашей нравственности...
Опечалился Шихин, опечалился.
Что ж, значит, редко его били под дых, значит, слишком везло ему с друзьями, если только на четвертом десятке познал он подлость в столь чистом виде. Автор мог бы пожалеть Шихина, найти ему нечто утешительное, но не стал этого делать. Он и сам прошел через подобное, и обстоятельства были куда безысходнее. Отверг Автор неуместную жалостливость и решил до конца протащить Шихина по ухабам предательства. Без этого трудно идти дальше, расти и мужать. Это ведь не последнее испытание, они еще будут и у Шихина, и у всех нас, куда деваться. Через многое еще придется пройти, да что там придется, мы постоянно продираемся через болота неудач и невезения, опираясь на редкие кочки поддержки, проваливаясь в трясину злорадства, выкарабкиваясь на твердь здоровых отношений, переводя дух на зыбком пятачке порядочности, и снова устремляемся вперед, зная, что не допрыгнуть до надежного берега, что опять провалимся по уши и, дай Бог, дотянуться до корня, до ветки, до пучка травы, чтобы вцепиться и продержаться, еще немного продержаться, самую малость — авось проснемся, авось все это сон и кто-то догадается ткнуть в бок, ужаснувшись душераздирающим нашим стонам... Как это было с Автором прошлой ночью. А все-таки выкарабкался. Последнее воспоминание перед пробуждением — на чистую воду вынесло мощное упругое течение...
«Кто? — думал Шихин. — Кто мог это сделать по складу ума своего и нутра, у кого были причины, у кого — необходимость?»
И произошло то, что и должно было произойти, — чем дольше Шихин прикидывал, тем больше возникало в его смятенном уме воспоминаний, сопоставлений, подозрений... Он ужаснулся тому, что можно, оказывается, подозревать каждого. Шихина втягивало в подозрения, как в какую-то черную дыру, он сопротивлялся из последних сил, находил оправдания для поступков и слов своих друзей, но память подсовывала все новые воспоминания, и Шихин терялся среди нагромождений случайных слов, странных поступков, необъяснимых обстоятельств. Он, оказывается, помнил самые невинные прегрешения своих друзей, оплошности, смешные злодейства и милые мерзости. А казалось — забылось начисто, ушло из памяти, ушло и растворилось в бескрайнем пространстве прошлого.