Падай, ты убит!
Шрифт:
Как бы там ни было, Нефтодьев и поныне, невзирая на дозволенное вольнодумство, спускает воду по нескольку раз во всех унитазах на своем жизненном пути. Он, простите, даже мочится, стараясь, чтобы это получалось с шумом, бульканьем и заглушающим разбрызгиванием струй, поскольку боится тишины, в тишине, дескать, легко просматриваются мысли, особенно если в них крамола, если они опасны для общественного устройства. И не понять ему, бедолаге, что у него давно уже нечего записывать, что мысли его кончились, и похоже, навсегда, что осталась лишь опасливость да горькое
То, что от Нефтодьева ушла жена, увела с собой ребенка, не было самой большой бедой, беды посыпались позже, когда он в отчаянной попытке сделать свои мысли непригодными для прочтения стал употреблять глушитель — красное болгарское вино, которым все мы тоже кое-что глушили в себе, еще как глушили. И улыбка Мефистофеля, каким того изобразил знаменитый скульптор, — тоже с острыми коленками, но без штанов, — возвращалась к Нефтодьеву лишь после стаканчика-второго. Ощущая путаность мыслей, он радовался, что оставил в дураках всех этих стукачей-слухачей. Они голову сломят в своих дубовых кабинетах, пытаясь состыковать рваные клочки его мыслей, пытаясь уличить его в чем-то противоправном и для государства небезопасном.
Но это все были цветочки.
Пришло время, когда Нефтодьев убедился раз и навсегда, что из горячего крана водопровода идет проявитель, а из холодного — закрепитель. И он гасил свет, включал красный фонарь, бросал в раковину чистые листы писчей бумаги и в зловещих красноватых сумерках видел возникающие на белом листе знаки. Что-то виделось ему в них, что-то открывалось, он становился нервным, выхватывал мокрые листы и, всмотревшись в них, тут же рвал на мелкие кусочки, ссыпал в унитаз и спускал воду. Нефтодьев не выходил из туалета, пока не убеждался, что все до единого клочка смыты водой и уже никакие силы не извлекут их из гулкой канализационной трубы, уходящей куда-то в вечность, откуда нет возврата.
После такой колдовской ночи он исчезал на несколько дней, появлялся неожиданно, даже лучше сказать, возникал, был рассеянным, долго с нечеловеческой пристальностью смотрел на луну, стараясь, чтобы никто не застал его за этим занятием. Словно узнавая на ней знакомые пещеры, горные тропы, перевалы, он улыбался затаенно, поглядывая на окружающих его людей с превосходством, как человек, постигший нечто такое, чего остальные лишены. Нефтодьев шепотом произносил непонятные слова — не то заклинания, не то названия. На все попытки заговорить с ним, узнать, где он пропадал и как все это понимать, Нефтодьев замыкался, стремился уединиться, однако, оставив неприметную щель, продолжал наблюдать за людьми, от которых сам же только что скрывался.
Когда Автор рассказал об этом случае Аристарху, заглядывавшему иногда в художественную мастерскую Юрия Ивановича Рогозина в полуподвале на улице Правды, тот передернул плечами и заговорил о другом. Тогда я снова вернул разговор к Нефтодьеву.
— Не понимаю, что тебя волнует? — чуть раздраженно спросил Аристарх. — Ну, бывает
— Подожди-подожди! — остановил я Аристарха и в самом деле разволновался. — Как, на Луне? С американской экспедицией?
— При чем здесь американцы? Как только ему знак явится на бумаге — это вроде разрешения, приглашения, командировочного удостоверения, он тут же и отправляется. Хочешь, устрою? Ненадолго, правда, ну, сам понимаешь, день приезда — день отъезда... Это как турпоездка за рубеж... Проверка, собеседование, медицинское обследование, характеристика, заключение треугольника... Здесь даже проще. Хочешь?
— Конечно, было бы интересно...
— Я не спрашиваю, интересно ли тебе, я спрашиваю о другом — хочешь?
— А эта... тетя Нюра, она где бывает?
— У нее нет ограничений. Раньше были, но потом сняли. Главное, говорят, чтоб одевалась поприличнее и без кошелки являлась, а это для нее самое тяжелое — она всю жизнь с кошелкой по базарам шастала, кое-что подавали, на жизнь хватало.
— А кто снял ограничения?
— Слишком торопишься, — улыбнулся Аристарх, показав железный передний зуб — настоящий зуб ему выбил хулиган в первый месяц работы Аристарха в милиции. — Так что?
— С удовольствием, но...
— Ты не отвечаешь на вопрос, — холодно сказал Аристарх. — Я не спрашиваю про твои или чьи-то там удовольствия. Я спрашиваю о другом — хочешь ли ты получить приглашение? Сам понимаешь, оно дает право на гостиницу, питание и так далее. Не исключено, что тебя кто-то примет, ответит на вопросы... Хочешь?
— Да, — наконец выдавил я из себя, преодолев какое-то сопротивление.
— Договорились. Помни — передумать, отказаться, сослаться на другие важные дела ты уже не сможешь. Я включаю тебя в систему. Теперь ты будешь там в любом случае. Не исключена и принудительная доставка.
— А это... один?
— Можно хоть с Нефтодьевым, хоть с тетей Нюрой.
— Ну, все веселее...
— Как знаешь, — отстраненно проговорил Аристарх. — Но я бы не советовал.
— Возвращение обеспечено?
— Разумеется. Хотя известны случаи, когда... Но это очень редко. Требуется слишком уж невероятное стечение обстоятельств. Тебе вряд ли это грозит.
— Подожди, что значит «стечение обстоятельств»? Полнее ты не можешь сказать?
— Не могу.
— А как я узнаю, что мне уже можно, что пора и... вообще?
— Получишь знак. На твой балкон с верхних этажей упадет мятый лист бумаги. Всмотрись в него и все поймешь. Или среди облаков что-то заметишь. Или человека встретишь с таким взглядом, что станет ясно... Или слово в толпе услышишь. Или вспомнишь такое, чего вспомнить в нормальной жизни никогда бы не смог...
— Например?
— Например, детей своих, которых никогда не было и не будет уже...
— Ну, так уж и не будет!
— Будут другие, — отрезал Аристарх. — И в тот же день встретишь Нефтодьева. Он сам к тебе подойдет.