Падди Кларк в школе и дома
Шрифт:
Иногда мне снилось, будто я жую что-то сухое, с песком пополам, но никак не могу ни разжевать, ни хотя бы слюной размочить. Зубы ныли, рот не получалось закрыть, я давился, отплёвывался, пытался звать на помощь: ни звука. Я просыпался в холодном поту, с пересохшим разинутым ртом. Интересно, я вопил? — углублялся я в раздумья, надеясь, что нет. Но так было охота, чтобы мама прибежала, и спросила: «Что ты, сыночка?», и присела на кровать поболтать со мной.
А старый мост не взорвали. Мы думали, взорвут, а не взорвали.
— Взорвали бы старый, и новый бы взлетел на воздух, — ляпнул Лайам.
— Да ну! Зачем? Дураки они, что ли?
— А как иначе?
— Что значит «как»?
— Но ведь
— Для разных построек делаются и взрывы разные, — стал объяснять Иэн Макэвой.
— Ты-то почём можешь знать, жирдяй несчастный?
Кевин в своем репертуаре. Иэн Макэвой был вовсе не жирдяй, но почему-то у него выделялась грудь, как у женщины. С тех пор, как мы заметили у него этот недостаток, он перестал с нами купаться.
— Уж я-то знаю, — отпарировал Иэн Макэвой, — Управляемый взрыв, слыхал про такое?
Нам уж и неинтересно сделалось.
Итак, гикнулся старый мост. Снесли на фиг, а обломки и мусор увезли в грузовиках. Эх, скучал я по старому мосту! Так классно было прятаться под ним и орать благим матом. Две машины не могли на нём разъехаться, поэтому папаня, минуя мост, всё время давил на клаксон: еду, мол! Не суйтесь никто другой. Новый мост в ветреные дни посвистывал, вот и все его преимущества.
В окно он разрешал заглядывать, но не больше того. В дом приглашались только избранные. Даже диван отодвинул, чтобы «Скейлектрик» с улицы был виден во всех подробностях. Алан Бакстер единственный во всём Барритауне, был хозяином «Скейлектрик». Он был протестант, протик, и постарше нас — ровесник Кевинова брата. Он ходил в школу второй ступени и играл в крикет настоящей битой и с настоящими колодками для ног. Когда большие парни играли в лапту за магазинами, он то скидывал свитер, то надевал, но лучше играть от этого не начинал, если честно. Принимая мяч, Алан Бакстер, наклонялся вперёд, поставив руки на колени. Сущая сопля был Алан Бакстер, но у него был «Скейлектрик».
Конечно, не такой красивый, как в рекламе, трасса ничем не отличается от игрушечной железной дороги — две дорожки, соединённые восьмёркой — а уж машинки… не подтолкнёшь, не поедут. Но всё равно блеск. Какие рычаги, какие ручки настройки! Синяя машинка оказалась лучше красной. Теренс Лонг выбрал красную, Алан Бакстер — синюю. Мы не только надышали на стекло, но и захватали его грязными руками, хоть мой после нас. Теренс Лонг, в четырнадцать лет переросший отметку шесть футов, возился с красной машинкой; она виляла, застревала на углах, иногда утыкалась в стенку, продолжая вращать колёсами. Синяя ехала всегда прямо. Кевинов брат, схватив красную машинку, заглянул ей под брюхо, но Алан Бакстер сказал — положи-ка на место. Они играли в гостиной втроём: Алан Бакстер, Теренс Лонг и Кевинов брат. Остальные, и я в том числе, смотрели с улицы, потому что были намного младше. Самое ужасное начиналось, когда темнело: так противно делалось, что мы на дворе, а они в доме. Кевина один раз пустили: брат замолвил словечко. Я-то был старший, никто не повёл бы меня за руку в гостиную — пойдём, братка, поиграй. Кевину тоже не дали играть, только смотреть.
Однажды Кевинов брат здорово вляпался. Звали его Мартин, был он на пять лет нас старше. Ну вот, он сходил в туалет через шланг прямо в окошко машины миссис Килмартин. А Теренс Лонг, который держал шланг, наябедничал своей мамаше, потому что боялся, что подумают — он тоже налил туда, и накажут, а уж Теренса Лонга мамаша доложила Кевина с Мартином мамаше.
— Теренс Лонг сидит в седле,
Яйца тащит по земле.
Этот Теренс Лонг добивался и от Кевинова брата, и от остальных, чтобы его называли Терри, Тер, но всё равно называли Теренсом все поголовно, особенно мамаша его.
— Теренс Лонг — дурачок,
Как китаец, без носок.
Он
Мартин курил и вылетел из школы после предвыпускного экзамена. Он пил кока-колу с аспирином и мучился тошнотой. Он вечно прогуливал, целыми днями шлялся вдоль побережья даже зимой. Он прислуживал в алтаре, кстати, но даже оттуда его выперли — изрисовал белыми полосами чёрные кроссовки. Они с Теренсом Лонгом и примазавшимся Аланом Бакстером однажды поймали Синдбада, закрасили чёрным другое стекло его очков, и в этих слепых очках заставили добираться до дома с белой тросточкой — веткой, которую сами же вымазали белилами. Маманя ругаться не стала, пела ревущему Синдбаду:
— Прощай, наш Мёршин Доркин,
Я работою заторкан…-
— а когда он наревелся, сбегала в гараж за растворителем, и оттирала эти стёкла, и Синдбада научила оттирать. Я предлагал помочь, маманя сказала: «пусть сам». Папаня посмеялся; когда он вернулся с работы, Синдбад уже спал, а я нет. В общем, папаня посмеялся, и я с ним. Он твердил, что Синдбад сам, когда подрастёт, будет вытворять штуки ещё почище Кевинова брата. Потом папаня вдруг озлился — его обед был накрыт тарелкой, и тарелка прилипла к подливе и никак не хотела отлипать. Маманя отправила меня спать.
Летом Мартин носил длинные брюки. Он не вынимал рук из карманов, прилюдно причёсывался специальным гребешком. Я считал, что Мартин — блеск. Кевин тоже считал, что Мартин — блеск, и потому ненавидел его лютой ненавистью.
Миссис Килмартин он всё-таки отомстил — дал Эрику в морду, а тот и рассказать толком не мог, кто его звезданул. Этот Эрик и говорить-то не умел, издаёт какие-то звуки, и понимай, как знаешь.
Мартин со своей компашкой строил шалаши. Мы тоже строили — сопрём чего-нибудь со стройки и строим, как лето, так мы и варганим шалашик. Но нашим шалашам до мартиновских было, как до луны ползком на четвереньках. За самым новым из «наших» домов было просторный пустырь — там-то обычно и строили хижины. За магазинами ни разу не строили. Холмы смахивали на дюны, только не песчаные, а глиняные. Ещё несколько лет назад там была ферма. На краю поля ещё виднелись развалины фермерского дома. Стены были не кирпичные, а из светло-бурой глины пополам с гравием и камушками покрупнее. Разломать их оказалось раз чихнуть. В крапиве под стеной я нашёл осколок чашки. Унёс домой, намыл. Показал папане, он посмеялся: осколок, мол, стоит целое состояние, но покупать у меня пока он поостережётся, так что спрячь в безопасное место. На осколке цвели цветы. Целых два с половиной цветка. В конце концов я его посеял.
Поле, кажется, раскопали под стройплощадку, а потом забыли. Посредине тянулась широкая, шире улицы канава с ответвлениями. Некоторые пустыри и поля стройка не затронула. Папаня уверял, что строительство прекратили потому, что ждут, пока проложат главные трубы и пустят воду.
Я бегал по нетронутой части поля — просто так бегал, без причины. Трава там выросла мне почти по пояс, и приходилось поднимать ноги высоко, как когда бежишь в воде. Трава была с колосками, как пшеница, и очень резучая. Я порядком набрал колосков, но маманя меня разубедила: хлеб из них не пекли. Я сказал: а ты напеки, а она сказала: ну, не пекут, не пекут, такая досада. Трава шуршала под ногами. И вдруг у меня прямо перед носом что-то зашумело и трава шевельнулась. Я застыл как вкопанный, и длинная птица, выпорхнув прямо из-под ног, низко полетела над полем, громко хлопая крыльями. Фазан. Я побрёл обратно.