Падди Кларк в школе и дома

Дойл Родди

— А что я пропустил?

Прямо соревнование: кто скорее сбросит с плеч ранец.

Сопляки всё-таки, какие сопляки. Чарлза Ливи там не было. И Дэвида Герахти не было. Наверное, пошёл прямо домой, выпить таблетки или что-нибудь такое. Остальные вытаскивают дневники, суют мне. Вынув собственный дневник, я сел под стену, привалившись головой к оградке. Дневник взял у Кевина, пусть погордится, дурачок.

Чарлзу Ливи было на всё плевать. Он один понимал, что случилось: что я заснул. Он гулял с вечера до утра. Слушал своих папаню с маманей и будто

не слышал. Говорил «пизда» и «ебаный». Отбивал макушкой невидимый мяч.

За мной следили день напролёт. Я немного потряс рукой, изображая судорогу, потом плюнул. Удовольствия никакого. Вот все со мной, и радости от этого ни грамма. Я один.

Не так-то много и пропустил.

Тут я почувствовал, что хочу побыть с Синдбадом. Смешно.

— Фрэнсис, хочешь печеньица?

Печенье, всего лишь печенье. Я тоже хотел печенья, но сначала угощу брата. Сую ему печенье, а он даже не смотрит.

Я схватил мелкого за шиворот.

— Открывай пасть!

Поганец сжал губы в почти не заметную ниточку и морально приготовился к смерти от удушения печенькой.

— Открывай пасть!

Я потыкал ему печеньем в рожу.

— Смотри, вкусно.

Мелкий крепко зажмурился. Я взял печенину в одну руку, его тупую башку в другую и стал запихивать печенье в закрытый рот, и пихал, и пихал, пока печенье не раскрошилось. Рулет с инжирной начинкой.

— Да разуй глаза, это же печенье! Печенье… было…

Зажмурился. Гад.

— Инжирный рулет…

Я собирал с пола крошки.

— Смотри, я же ем!

Я любил начинку — сладкую, с мелкими хрустящими косточками. Бисквит раскрошился. Даже крупных крошек не осталось.

Сжал рот, зажмурил гляделки. Уши заткнуть нечем, но каким-то способом он их тоже зажал, честное слово.

— Я всё съел! — сказал я самым убедительным тоном, — И не отравился, видишь?

Я поднял руки.

— Смотри.

Я пустился в пляс.

— Смотри.

Я замер.

— Фрэнсис, я живой.

Он вообще дышит?! Не заметно. Щёки горят, под глазами проявились белые пятна. Какоё. В сознание не приходит брату назло. Мелькнула мысль прописать ему дохлой ноги — он это заслужил, но не стал связываться и просто врезал пенделя. Прямо в лодыжку. Нога моя отскочила. По крайней мере, звук удара он услышал: губы надул. Так и подмывало ещё разок его угостить, но я удержался.

Мне сделалось жутко.

Теперь всё зависело от Синдбада, а от меня — ничего.

— Фрэнсис…

Нем, недвижен.

— Фрэнсис.

Я пощупал его макушку, причесал волосы пятернёй. Вроде ничего такого не чувствует.

— Прости, что пнул…

Ответа нет.

Я вышел, прикрыв за собой дверь. Как следует прикрыл, чтобы ему было слышно, однако не захлопывал. Подождал. Отошёл. Глянул в замочную скважину. Обзор не ахти какой хороший. Сосчитал до десяти, открыл дверь. Ничего не изменилось.

Синдбад так и лежал неподвижно. Абсолютно так же.

Я чуть его не убил. Это нечестно! Мне только хотелось ему помочь, а он не давался. Вот гад, остряк-самоучка.

Хотел, чтобы я убрался, я и убрался. Что дальше нервы-то мотать?

Я зажал мелкому нос. Заткнул ноздри пальцами, не больно, зато сильно.

Начнём.

Нос был почему-то сухой, поэтому зажимать его было проще простого. В нём только его собственный воздух и остался.

Начнём.

Либо умрёт, либо очухается. Одно из двух.

— Фрэнсис.

Рано или поздно Синдбад вдохнёт кислород и выдохнет углекислый газ. Щёки его побледнели, а пятна под глазами покраснели. Что-то с ним не то.

Вдруг рот мелкого приоткрылся — очень быстро, с причмокиванием, и опять закрылся, как у золотой рыбки. Он даже не дышал, только открыл и закрыл рот. Паяц несчастный.

— Фрэнсис, ты же умираешь.

Нос Синдбада был сухой.

— Ты загнёшься, если не вдохнёшь кислород, — убеждал я, — В течение нескольких минут. Фрэнсис, это для твоего же блага.

Снова рот Синдбада открылся с причмокиванием и закрылся.

Что-то с ним не то. Я расплакался. Руки чесались врезать мелкому, но не успев сжать кулак, я залился слезами. Всё ещё держал за нос — просто чтобы не отпускать брата. То, что я не понимал причины своих слёз, пугало до паники. Я отпустил дурацкий Синдбадов нос и обхватил его обеими руками. Руки сомкнулись у него за спиной. Он был твёрдый, жесткий. Я подумал, что сейчас он размякнет от обнимания. Обнимание помогает.

Я обнимал каменную статую. Даже запаха Синдбада не чувствовал, потому что нос забился, не просморкаешься. Просидел я так долго, сдаваться не хотелось. Руки заныли. Плач перешёл в бесслёзное нытьё. Интересно, осознает ли Синдбад, то есть Фрэнсис, что я плачу из-за него. В основном из-за него.

Всё плачу и плачу эти дни, никак не сдержаться.

Я отпустил Синдбада.

— Фрэнсис?

Я вытер щёки, и они оказались сухие. Слёзы испарились, наверное.

— Я тебя никогда больше не ударю, никогда…

Ответа или чего-нибудь такого я не ожидал, но всё же повременил немного. Затем прописал ему пенделя и двинул кулаком. Пару раз. И вдруг у меня мороз побежал по коже: кто-то стоит сзади и смотрит! Обернулся — никого. Но ударить брата по-новой не поднималась рука.

Дверь я оставил открытой.

Как же его помочь, как защитить?! Что мешает ему знать то, что знал я, и тоже готовиться? Вроде тёплый. Хотелось как-то его подготовить. Я был на шаг впереди, знал больше его. Вот бы залезть к нему на кровать и вместе слушать. Но ничего тут не поделаешь. Если он меня не слушался, я справиться с собой не мог и снова злили его пугал, бил. Ненавидел. Так легче. Брат меня не слышал и исправить ничего не позволял.

Поганец жрал обед, как будто ничего не случилось. Ну, и я жрал. Рождественская картофельная запеканка. Верхушка её была совершенством: коричневые хрустящие холмики, тоненькая нежная корочка. Маманины обеды почти наводили на мысль, что ничего страшного не происходит, всё в порядке. Я съел всё до крошечки. Вкуснятина.