Падение Рима
Шрифт:
— Прежде чем рассказать, милая, о птице Арманды, я поведаю другую легенду, которая прямо относится к первой...
Все замолкли, собираясь слушать мудрого Зеркона Маврусия. Только Бледа бормотал что-то; по знаку Аттилы могучего сложения раб положил Бледе на плечо огромную волосатую руку, и тот тоже замолк.
— Один статный луноликий богатур много раз бился с врагами, но всегда оставался жив, в каком бы несметном количестве они на него ни нападали. Этому чуду богатур был обязан красавцу-коню Акбару, всякий раз выносившему хозяина из лютой свалки... Богатур очень любил коня, также любил и свою нежную жену, похожую на тебя, моя милая, только у той глаза были чёрные, а у тебя синие, как воды Байкала, —
— Коке! Ат жок!.. Коке! Ат жок!..
«Нет, мол, коня... Нет!»
На следующий день то же самое. И так продолжалось долго, пока раздосадованный богатур не вскричал в сердцах:
— О Пур [78] , да забери ты её! И пусть она кричит одно и то же: «Коке! Ат жок!..»
С того момента как сквозь землю провалилась Гаухар, а появилась серая невзрачная кукушка, которая и поныне кричит, словно причитая и тревожа души людей: «Коке! Ат жок! Коке! Ат жок!..»
78
П у р — грозный бог гуннов, как у славян Сварог или Перун.
— А почему я не вижу среди нас талагая Ушулу?! — воскликнул Аттила. — Пусть разыщут его.
Привели юродивого юношу. Аттила протянул ему кусок мяса:
— Ешь, а потом спой свои глупости.
Ушулу поел, масляные руки вытер о свою волосатую грудь и вдруг запел несуразности:
— В поле — ветер, в жопе — дым, я родился молодым ...
Аттила довольно захохотал. Зеркон ещё ниже склонил свой горб и захихикал тоже. Лишь римлянин Аэций пристально посмотрел в стальные глаза Аттилы...
Но Маврусий скоро выпрямился и, заглянув в лицо на миг растерявшейся женщины, сказал:
— Милая Валадамарка, настало время рассказать и вторую легенду. — Зеркон сделал паузу и снова начал: — И летала по небу одна распрекрасная птица... Возгордилась она своей красотой. Задумала покинуть Землю, чтобы оттуда, из неземной выси, стать великим зрителем и наблюдать за тем, что делается внизу. И вот она взмахнула крыльями и поднялась...
Сколько продолжался этот полёт, никто не знал. Долго, долго она летела... Может быть, сто или тысячу лет... И столько же времени ей понадобилось, чтобы обозреть сверху отныне холодную для неё и далёкую Землю...
Но однажды стало птице не по себе. Ей вдруг почудились крики одинокой кукушки, которые она слышала не раз, летая над земными просторами:
— Коке!.. Ат жок!.. Коке!.. Ат жок!..
Эти крики стали преследовать красивую птицу днём и ночью; она сильно затосковала по живущим на далёкой Земле, и тоска стала подтачивать её силы... Теперь гордая птица была уверена в том, что если она не вернётся на Землю, то погибнет, запахнув вдали от неё. «Там мои корни, — подумала птица. — Там они напитают меня соками. Вдохнут жизнь. А что я делаю здесь, глупая?..» — Зеркон при этих словах заглянул в глаза Валадамарки, и у той дрожь прошлась по всему телу.
— И птица ринулась вниз, но силы её были уже не те... Ярким живым костром занялось её тело... И на Землю упали сгоревшие остатки. Проходя мимо и увидев, как сгорела гордая, но глупая птица, один мудрец, убелённый сединами, сказал просто:
— Это птица — Арманды! Птица призрачного счастья...
И тут Ушулу пропел ещё одну несуразицу:
— По долинам, по горам идёт сильный тарарам, в душе хрен сидит, на лысого глядит, на лысого, на белого —
Все разом глянули на лысого горбуна и захохотали пуще прежнего. Серьёзность сохранили Валадамарка и Аэций.
— Почему тэке мало пьёшь? — спросил римлянина Аттила. — Помнишь, как хорошо было запивать им полусырое мясо, которое мы клали под ягодицы и нагревали до парения во время скачек...
— Помню.
— Хорошо... Завтра поскачем на дальнее кочевье. Там и справим мою свадьбу...
С самого рассвета лагерь Аттилы заволновался: рабы укладывали вещи в колёсные кибитки, запрягали в них волов и верблюдов; конные, чтобы разогреть лошадей, с голыми пятками носились по кругу. Слышались рёв ослов и ослиц, лай собак, блеяние коз и овец, пронзительные окрики хозяек на нерасторопных слуг. А с восходом солнца этот кишащий муравейник, состоящий из конных и пеших гуннов, и покорённых народов — сарматов, антов, аланов, германцев, угров, славян и даже римлян — устремился на юг, следом за своим повелителем.
Но Аттила, прежде чем пуститься в путь, когда в лагере шла ещё суматоха сборов, вызвал к себе старика Хелькала и его сына, которые и явились к нему незамедлительно.
— Таншихай, — указывая на какой-то предмет, завёрнутый в холстину, обратился Аттила к сыну Хелькала. — Это топор. Но перед тем, как скажу, для чего он будет предназначен, я напомню тебе, Хелькал, и тебе, Таншихай, о тайне, которой владеем только мы трое... О тайне смерти моего отца Мундзука... Ты, Хелькал, захватил грозного повелителя всего в крови, которая лилась из его ран, нанесённых ножом... женщиной. И она, подлая тварь, ползала по распростёртому телу отца, перемазанная этой кровью, не совсем веря в то, что сделала... Ты, Хелькал, сразу же позвал меня и своего сына, чтобы замести следы... Чтобы никто из гуннов не мог узнать о великом позоре, что великого сына бога Пура умертвила какая-то ничтожная женщина, мы незаметно убрали её, а народу объявили, что Мундзук убил себя, так как был уже болен и стар. Правитель гуннов или погибает в битве с врагами, или лишает себя жизни сам, когда становится немощным...
Ты, Хелькал, тогда не позвал моего брата Бледу, хотя он и старше меня, потому что, зная его характер, не надеялся на его молчание... Узнай, что повелитель не смог справиться с женщиной, и она заколола его, степь взбунтовалась бы и никогда мы, сыновья Мундзука, не стали бы ею править... Но ты, Хелькал, знал и ещё одно — Мундзук недолюбливал моего брата и сколько раз высказывал тебе мысль, что власть отдал бы мне; но коль нельзя было этого сделать в виду наследства, так как мой брат старше меня, то он заповедовал, чтобы правили мы гуннами вместе... Правда, тут вмешался дядя Ругилас и, пока мы были маленькие, он взял власть в свои руки... Но теперь это не имеет никакого значения. Двумя пол царствами гуннов владеем мы — я и Бледа. Но Бледа много пьёт, ничего не предпринимает для завоевания чужих земель, лишь тучнеет, у него даже наследника нет. Такой соправитель мне больше не нужен...
Аттила засмеялся и подёргал свой левый длинный ус: лицо его сразу смягчилось, но глаза оставались прежними — льдисто-холодными.
— Я люблю тебя, Хелькал, как второго отца. А сына твоего считаю за брата. Этим топором, как мы уедем на дальнее кочевье, Таншихай должен подрубить у моста сваи. Вот почему я и увожу отсюда весь лагерь... Я не хочу, чтобы даже волос упал с головы твоего сына, поэтому оставляю Ушулу: если вдруг откроется тайна, то ты, Таншихай, всё свалишь на голову талагая... А он ведь может сделать всё, что взбредёт в его дурацкую башку... Как только подрубишь сваи, выставь с обеих сторон моста охрану и никого, до тех пор пока не будет снова переезжать обоз Бледы, не пускай... А я уж постараюсь тяжело загрузить его подарками. Ради такого случая не поскуплюсь...