Падение с яблони
Шрифт:
Галя смотрела на меня, как на выходца с того света. А я лежал, изображая Печорина, который слишком хорошо познал жизнь, чтобы еще реагировать на женщину. И мне уже стало казаться, что ничего не соврал о Таганроге, что все оно так и есть. А я и в самом деле безвозвратно разбит жизнью.
Подумаешь, захотелось поцеловать девочку в девственном лесу! Туман рассеялся, и наваждение ушло. Герой лермонтовского времени, зачарованный красотами Кавказа, тоже влюбился в Бэлу. У меня поцелуй не удался, у него любовь прошла – считай, одно и то же. Ничто уже не в силах взволновать
И я легко расстался с Галей. На том же стадионе. Она спросила, чем я собираюсь заняться завтра. И я равнодушно пожал плечами. Было уже не до нее. Страшно хотелось жрать.
Мишка ни о чем меня не расспрашивал. Мне это в нем нравится – редкое качество. И о письме я ему ничего не сказал. Не было его – и все.
Решаем вопрос, когда ехать на сенокос и на рыбалку. Впереди столько интересного! Меня, наверно, потому и к девочкам так болезненно тянет, что в жизни ничего интересного не видел.
И ну их всех к чертям! С ними обязательно влезешь в грязь.
24. Дыхание Сибири
28 августа. Суббота.
Все сжато, спрессовано и выброшено в прошлое. Я не успел ничего зацепить своим пером. Просто не хватало сил. Вернее, не смог побороть в себе лень. А она, матушка, как жена декабриста, последовала за мной в Сибирь. Ее, родимую, я обнаружил на следующий же день после прогулки с Галей.
Конечно, это не означает, что все две недели я на диване занимался обломовщиной. После Гали я попал в районную библиотеку, где напоролся на собрания сочинений Золя, Мопассана и Бальзака. Прочел пять книг. И еще парочку хочу прихватить с собой как доброе воспоминание о безмятежных днях моей сибирской жизни. Да простят меня бог и библиотекарша за вынужденную кражу.
На танцах больше не был. Эти увеселения не очень совмещаются с чтением.
Где-то через неделю Галя Герцфельд встретила Мишку и поинтересовалась, почему это меня не видно. И Мишка ответил:
– Да он сюда приехал, чтобы отдохнуть от таких, как ты!
Больше она не спрашивала.
Здесь много хороших девочек. Но Галя, видно, растрезвонила обо мне на всю округу. Даже незнакомые девчонки оглядываются на улице, будто на голове у меня рога.
Трое суток провел на сенокосе. Деньки эти навсегда впитались в меня свежим бодрящим воздухом, охотничьей избушкой, костром на берегу Оби, болотами, лугами, озерами – голубыми блюдцами, утренними туманами, которые молоком окутали кустарники и рощицы. И сейчас закрываю глаза и вижу лодку-облосок, скользящую по зеркальному озерцу, снасти, от которых, как и от воды, поднимается пар, золотых карасей над черной глубиной водоема, белые кувшинки, камыши и шум утренних перелетов водоплавающих птиц.
Приятная усталость после ходьбы-погони за Мишкой и дядей Борей. Дядя Боря сделан из железных костей и резиновых мышц специально для преодоления лесов и болот. Ноги у него длинные и худые, как у кузнечика, загнавшие за свою жизнь не одного лося и отмерившие по валежникам и топям несчетные
Впервые в жизни стрелял из ружья. Выпалил по уткам пару десятков патронов. Набил огромный синяк на плече. Раскровавил безымянный палец об курок. Но в бутылку с двадцати шагов все-таки попал.
И еще обратил внимание, какой удивительный язык у местных мужиков. Видно, окружающая природа все-таки влияет на его выразительность.
Сидим мы как-то вечерком на песчаном берегу обского плеса. Над водой склонившиеся ивы, не просыхающие от слез, стволы подмытых деревьев, сгнившие корни, дымящийся котелок – дело к ужину. Дядя Боря только что подъехал на мотолодке, бросил в траву мешок с уловом, дал Мишке указание разделывать чебаков, сам принялся расправлять сети.
Откуда-то из зарослей является мужик в брезентовой куртке, в рыбацких сапогах. Это Голдовский, бывший гроза рыбнадзора, ныне скромный бракашик. Вместо обычного приветствия раскрывает духовку (так тут говорят):
– Ах ты мудак, у тебя что, повылазило! Перемет мой переехал!..
– Сам ты мудак! – отвечает дядя Боря, не прекращая своего занятия. – Нашел где поставить!..
– Оба вы мудаки! – раздается голос. – Один мудак поставил, другой мудак переехал. Виноваты ваши родители – мудаков нарожали!..
Подходит еще один мужик, точнее, дед лет шестидесяти. Это Карелин, старый матерщинник, браконьер и пьяница.
Дядя Боря бросает свои сети. Все трое усаживаются к костру и начинают материться. Постепенно из матов закручивается глубокий разговор, отражающий кучу проблем – нет того, нет другого, плохо там, плохо здесь, тот обманщик, этот вор, та сучка, эта курва, а в общем весело. Жизнь тяжела, но крепкие словечки ее облегчают, как, впрочем, и крепкие напитки…
Очень скоро у костра возникают две бутылки водки. Грубые сухие лица обмасливаются.
– Мишка, Лешка, вы будете? – с надеждой на отказ произносит дядя Боря.
И надежда его не оправдывается. Кто ж под уху откажется от водочки?! Эх, дядя Боря!..
Молчаново мелькнуло, как яркий, ободряющий, но короткий сон.
Оставляю эти места с нарастающим чувством голода. Я не насытился природой. Поэтому, отъезжая от молчановской пристани, грустил, будто покидал любимую, которую всего раз поцеловал. Правда, здесь остается и та, которую не целовал ни разу. Но не так уж она и любима была.
Раннее утро. Холмы, поросшие темным лесом, телебашня еще светится. Белые крыши молчановских домов отдаляются, уменьшаются. Брат Мишка на берегу теряется в небольшой кучке провожающих. Но я знаю, что он еще там, стоит и смотрит вслед пароходу. Подо мной темная парящая вода – это Обь невозмутимая, могучая и плавная. Добрая и приветливая Обь, приводящая в этот сказочный уголок и уводящая из него.
Все-таки жалею, что еще раз не встретился с Галей. Хоть простился бы по-человечески. Немного скребет по сердцу от мысли, что в таком чистом и прозрачном месте я наворотил кучу лжи и украл две книги. А так хотелось, чтобы тебя здесь полюбили!