Падение Света
Шрифт:
— Мы не поклоняемся Худу, — возразил Ифайле. — Но склоняемся перед его посулом.
— Он не выполнит обещаний, — резко сказала Кория. — Смерть не такова, чтобы ее можно было схватить. Ты не можешь… придушить ее, как бы ни хотелось. Обещание Худа было… ну, скажем, метафорой. Нельзя было принимать его буквально. О, послушайте меня — пытаюсь объяснить поэтические тонкости Бегущему-за-Псами. Давно ты ходишь за мной?
Он улыбнулся. — Я не хожу за тобой, Кория.
— Значит, из земли выскочил?
— Нет, упал с неба.
Когда она двинулась обратно в покинутый Омтозе Феллак, Ифайле не пошел следом. Не
Кория вытащила желудь, изучила, пытаясь ощутить скрытую внутри силу. Ничего. Просто желудь, насколько она могла судить. Выколдованный на безлесной равнине. «Не сломай его, сказал От».
Она подходила к Башне Ненависти. Аратан, должно быть, спит. Одна мысль вызвала разочарование. «Это же дозор… Почти. Он должен быль наготове. У окна, глядя на Худово море мерцающих звезд, гадать, куда я подевалась. С кем могу быть.
А я люблюсь с каким-то Бегущим-за-Псами, снежные глаза и веснушки на руках. Если Ифайле правда хотел возлечь со мной, пошел бы следом. В городе полно пустых комнат. От него даже приятно пахло, если вспомнить.
Приглашение было дразнилкой. Хорошо, что я увидела и откровенно явила потрясение. Отвращение. В той улыбке была насмешка, не восторг. Потому я и взвилась. Аратан не лучше. Подарок Готосу. Только теперь он уходит. С Худом, и зачем? Лишь ради сантиментов, побега в невозможное, мечты, захватывающей каждую романтическую, потерянную душу.
Поглядите на них всех!
Смерть будет охотиться за мной. Выслеживать целые… ну, не знаю, века. И даже тогда я оставлю ее… неудовлетворенной.
Упал с неба, говоришь? С пятнами солнечного света на руках. Я видела. Как чудно».
* * *
Обеспокоенный, но не желающий покинуть Готоса и вернуться в общее с Корией жилище, Аратан сидел у одной из гаснущих жаровней, совсем близко, и уже благодарил ее за тепло. Может, она лежит — думал он — готовая вновь нападать, терзать его юношеский романтизм. А ему мало чем удастся защитить свою позицию.
Но рассвет уже близок. Зима, решил он, опасный зверь — делает пещеры, норы и сумрачные палаты слишком привлекательными, а там долгие раздумья тянут руки над гаснущими углями. Внешний мир и так достаточно бледен, а теперь и время года напоминает о потерях, о том, что лежит в месяцах пути. И все же он решил выйти днем в лагерь или еще раз прогуляться по руинам заброшенного Омтозе Феллака, чтобы мысли развились ковром под холодным беспощадным светом зимы.
Холод и ясный свет оттенят воспоминания о потерях, о брошенном сердце. Оказывается, оно не осталось позади, он ощущает лязг цепей, кои тащит за собой, любуется на блеск железных колец, на следы в снегу, на оторочку инея.
Он решил в унынии, что любовь дается один раз. Нет сомнений, как и намекал Готос, что масса чувств маскируется под любовь, но
Не удивительно, что Драконус знал Готоса, что их соединяет нечто вроде дружбы. Старики ценят разделенную на двоих мудрость, словно укрываются одним ветхим одеялом в долгую ветреную ночь. И склонны уделить потрепанный уголок юнцам, если те готовы. Но это лишь еще один груз для юной души, еще одна вещь, ускользающая из рук, вырванная неловким рывком. Он не готов держаться за то, чего не заслужил.
Все размышления не помогали облегчить единственную печаль. Любовь к Ферен была для него единственным настоящим чувством, крепкими цепями. Лишь эту истину он заслужил, но каждый кусочек мудрости, сколовшийся и упавший, как ржавчина с гремящих оков, горчил в сердце.
Оловянная чаша ударилась о колено, заставив Аратана вздрогнуть; чаша зазвенела о пол, катясь под ноги, и Аратан сверкнул глазами на Готоса.
— Еще чая, — сказал Владыка Ненависти, сидевший в кресле у стола.
Аратан вскочил.
— И поменьше тревоги, — добавил Готос. — Поспеши бежать от уверенности, Аратан, чтобы поскорее впасть в наше проверенное временем бездумное незнание. Я в искушении проклясть тебя, словно в детской сказке, заставить спать сотни лет, будто пыль собирая полезные откровения.
Аратан поставил горшок на угли. — Например, господин?
— Мешок юности почти пуст, так что вам любое приобретение кажется чем-то громадным. Громоздким, тяжелым, неуклюжим. Но постепенно мешок наполняется без меры — им так кажется, хотя поглядев со стороны, увидишь только тощий кошелек, жалко болтающийся на поясе.
— Вы насмехаетесь над моими ранами.
— Приятно жало моей насмешки, не так ли? Я еще увижу рану жгучую и вздутую, горящую и черную от гнили, пока не отвалятся ноги и руки. О, призови Бездну и надейся, что она достаточно широка, чтобы вместить тысячу твоих гневных светил. Но если насмешки язвят столь легко…
— Простите, владыка, — прервал его Аратан. — Боюсь, старая заварка в горшке покажется вам горькой. Не подсластить ли чай?
— Думаешь, молчание твое не вопиет, будто полчище проснувшихся на заре пьяных бардов? — Готос махнул рукой. — Чем старее листья, тем тоньше вкус. Но толика меда не повредит.
— Не От ли сказал, что клыки с возрастом становятся сладкими?
— Скорее похоже на Варандаса, — буркнул Готос. — Глупец гадит крикливыми младенцами при виде одинокого цветка, пробившегося меж камней. Ради Варандаса я приглашу тебя и его на следующую сентиментальную ночь, можешь выбрать любую. Но должен предупредить: что начнется вежливым обменом болями ваших разбитых сердец, быстро станет яростным соревнованием в трагичности. Снарядись для битвы, в которой опаснее всего раны прошлого. Поутру пришлю кого-нибудь прибрать за вами.