Падение Святого города
Шрифт:
— Гайдекки! — закричал Пройас— Гайдекки!
Между деревянными ограждениями появилось сосредоточенное лицо графа-палатина, и Пройас улыбнулся, несмотря на свистевшие стрелы. Затем Гайдекки упал. Пройас опустился на колени, разглядев сломанную камнем шею своего товарища.
Небо почернело. Осадные башни продолжали движение, хотя Сестренка превратилась в пылающий ад. И вдруг белые стены оказались так близко, что их можно было коснуться, взмахнув сорванным плащом. Наверху виднелись воющие искаженные лица. Внизу под собой Пройас увидел огромный нарисованный глаз, а за стеной — огромный лабиринт улиц и домов,
«Шайме! — подумал он.— Шайме!»
Пройас опустил посеребренное забрало, и его пригнувшиеся люди сделали то же самое. Перекидной мост упал, железные крюки вонзились между камнями. Цыпочка оказалась достаточно высокой, чтобы поцеловать стены. Воззвав к Богу и пророку, принц прыгнул на мечи своих врагов...
Это дерево нельзя было не заметить.
Оно стояло на вершине самого высокого холма в самом центре развалин. Двойник черного Умиаки по охвату и высоте. Могучие сучья были лишены коры, а ветви поднимались в небеса, как спиральные бивни.
Взобравшись на холм по остаткам монументальной лестницы, Келлхус вскоре оказался между могучих корней. За деревом по выровненной вершине холма тянулись перевернутые каменные блоки и ряды обезглавленных колонн. За исключением стороны, выходившей к Шайме, где местность понижалась, основание дерева окружали каменные плиты. Они вздыбливались и ломались под напором гигантских корней.
Келлхус положил руку на неподвижный ствол, пробежал пальцами по бороздкам на нем. Следы старых червей. Он постоял там, где земля шла под уклон, поглядел на черные облака, сгущавшиеся над горизонтом — над Шайме. Ему казалось, что он слышит дальний грохот барабанов. Затем он спустился с обрыва, держась за корни.
По склону загрохотали камни.
Он нашел точку опоры для ног. Над ним чернело дерево. Гладкое, похожее на фаллический символ, с тянущимися к небу ветвями, кривыми как клыки. Перед ним переплетались корни, подобные щупальцам каракатицы. В одном месте — судя по виду, много лет назад — в сплетении корней было прорублено отверстие. Вглядевшись в него, во мрак, Келлхус увидел резной камень и ступени, уходящие во тьму...
Он протиснулся внутрь и стал спускаться в чрево холма.
Вытянув руку, чтобы предостеречь Серве и ее братьев, Найюр резко осадил угнанного коня. Четыре стервятника беззвучно взмыли в небо. На склоне соседнего холма мгновенно подняли головы
пять коней — оседланных, но без всадников,— затем снова принялись есть траву.
Найюр и его спутники остановились на пригорке, глядя на следы резни. Впереди возвышались серые сутулые громады Бет-муллы, но по-прежнему не было никаких следов Киудеи. Серве утверждала, что они идут точно по следу дунианина. Она говорила, что чует его запах.
Найюр спешился и направился прямо к трупам. Он не спал уже несколько дней, однако звеневшая в теле усталость казалась чем-то абстрактным, ее легко было отмести как аргумент философа. Как и во время спора с адептом Завета, его не покидала странная настойчивость — сила, которую могла породить лишь ненависть.
— Келлхус пошел в Киудею,— сообщил ему в конце концов тот дурак.
— Киудею?
— Да, в разрушенную сестру Шайме. Она расположена где-то на юго-западе, у верховьев Йешимали.
— Он сказал тебе зачем?
— Никто не знает... Люди думают, чтобы говорить
— Почему они так думают?
— Потому что он сказал, что идет в дом отца своего.
— Кидрухили,— сказал Найюр, глянув на мертвых.— Похоже, те, что охотились за нами.*
Он посмотрел на следы на траве, затем наклонился над трупами. Прикоснулся к щеке одного из мертвецов, пробуя, насколько остыло тело. Оборотни бесстрастно, с пугающей прямотой смотрели, как он возвращается и садится верхом.
— Дунианин напал на них врасплох,— заметил он. Сколько же лет он ждал этого мига? Сколько мыслей отброшено и забыто?
«Я убью их обоих».
— Ты уверен, что это он? — спросил брат Серве.— Мы чуем других... фаним.
Найюр кивнул и плюнул.
— Это он,— сказал он с усталым отвращением.— Только один успел выхватить меч.
Она поняла: именно война отдала этот мир мужчинам. Люди Бивня падали перед ней на колени. Они умоляли ее о благословении.
— Шайме! — кричал один.— Я иду умереть за Шайме!
И Эсменет благословила его, хотя чувствовала себя глупо. Они сделали из нее какого-то нелепого идола. Она благословляла их и говорила слова, придававшие им уверенность. Они отчаянно нуждались в этом, чтобы умирать и убивать. Очень убедительным тоном, одновременно утешающим и призывным, она повторяла то, что слышала от Келлхуса:
— Кто не боится смерти, тот живет вечно.— Она прикладывала ладони к их щекам и улыбалась, хотя ее сердце было полно гнили.
Воины толпились вокруг нее, звенело оружие и доспехи. Все тянулись к ней, жаждали ее прикосновения, как в прежней ее жизни.
И уходили, оставляя ее с рабами и больными.
«Сумнийская блудница» — так иногда называли ее, но произносили эти слова благоговейно, а не презрительно. Словно для того, чтобы подняться так высоко, нужно было пасть так низко. Она вспомнила об Эсменет из «Хроник Бивня», жене Ангешра-эля, дочери Шаманета. Неужели такова и ее судьба — стать заметкой на полях священных текстов? Будут ли ее называть «Эсме-нет-алликаль» — «Эсменет-другая», как в «Трактате» помечают тезку какого-нибудь героя «Хроник Бивня»? Или ее запомнят под именем Супруги пророка?
Сумнийская блудница.
Небо потемнело, и утренний бриз донес до нее кровожадные вопли. Наконец-то началось... и она не могла этого вынести. Она не могла этого вынести.
Отказавшись от предложений посмотреть на сражение с края лагеря, Эсменет вернулась в Умбилику. Там не было никого, кро-
ме горстки рабов, собравшихся у костра на завтрак. Только один из Сотни Столпов — галеот с перевязанной ногой — стоял на страже. Он низко поклонился, когда Эсменет проплыла мимо него в полумрак шатра. Она дважды подала голос, проходя вдоль гобеленовых стен, но никто ей не ответил. Все было спокойно и тихо. Грохот сражения казался невероятно далеким, словно доносился из другого мира сквозь щели здешнего. Эсменет дошла до спальни покойного падираджи, поглядела на большую позолоченную кровать, где они с Келлхусом спали и совокуплялись. Она вывалила на ложе свои книги и свитки, села рядом с ними на покрывало и не читала, а просто наслаждалась, лаская пальцами их гладкие сухие листы. В руках Эсменет они становились теплыми, как ее собственная кожа. Потом, непонятно почему, она принялась пересчитывать их, как жадный ребенок считает игрушки.