Падение титана, или Октябрьский конь
Шрифт:
Однако, предупредил он, для мужчин, имеющих страсть к дорогим украшениям на одежде, и томных дам, разъезжающих в паланкинах, отделанных тирским пурпуром и океанским жемчугом, скоро наступят черные дни. Еще один налог все-таки будет введен! Без солидного взноса в казну больше никаких экстравагантно-пышных банкетов, никакого пурпура и дорогущего лазерпиция, чтобы избавиться от симптомов обжорства!
В заключение он сказал, что в глаза ему бросилось огромное количество собственности, принадлежащей лицам, высланным из Рима и лишенным гражданства за преступления против государства. Эта собственность будет
— Никаких проскрипций не будет! — крикнул он. — Никто не извлечет пользы из бед тех несчастных, что аннулировали свое право называться римскими гражданами! Я не стану освобождать рабов за донос! Я даже не стану давать за это награду! Я уже знаю все, что должен знать. Всадники-предприниматели — вот источник благополучия Рима, и именно их я призываю оказать стране помощь для скорейшего исцеления нанесенных ей ужасных ран. — Он вскинул вверх руки. — Да здравствует сенат и народ Рима! Да здравствует Рим!
Великолепная речь. Простая, понятная, без каких-либо риторических ухищрений. И это сработало. Тысячи римлян ушли с чувством, что Рим теперь под надежной защитой того, кто искренне хочет ему помочь, не проливая еще большей крови. В конце концов, Цезаря не было в Риме, когда на Форуме случилась резня. Если бы он был здесь, ничего не произошло бы. Ибо в речи его, помимо всего прочего, прозвучало и извинение за эту бойню. Все причастные к ней будут наказаны — так он сказал.
— Он скользкий, как угорь, — скаля зубы, сказал Гай Кассий своей теще.
— Дорогой мой Кассий, у него больше ума в безымянном пальце, чем в головах всей знати Рима, — ответила Сервилия. — Ты весьма упрочишь свое положение, даже если вынесешь из общения с ним только это. Сколько у тебя наличных?
Он удивился вопросу.
— Около двухсот талантов.
— Ты трогал приданое Тертуллы?
— Нет, конечно! Ее деньги — это ее деньги, — возмущенно ответил он.
— Многим мужьям это соображение не мешает.
— Мне мешает!
— Хорошо. Я подскажу ей, как их реализовать.
— Что ты задумала, Сервилия?
— Ты, конечно, уже догадался. Часть лучшей в государстве недвижимости скоро пойдет с молотка. Особняки в Риме, в сельской местности, виллы на побережье, латифундии, может быть, пара рыбоводческих предприятий. Я хочу купить кое-что и тебе советую сделать то же самое, — ласково сказала она. — Хотя я и верю, что ни сам Цезарь, ни его приближенные не извлекут из этого пользы, тем не менее аукционы пройдут по схеме Суллы. Нужны только деньги. Сначала продадут куски пожирней примерно за то, чего они стоят. После продажи полудюжины таких «кусков» цены станут падать, да так, что заурядные лоты пойдут почти даром. И тогда я начну их скупать.
Кассий вскочил, его лицо пошло пятнами.
— Сервилия, как ты можешь? Ты думаешь, что я способен нажиться на несчастье людей, с которыми я общался, сражался бок о бок, чьи идеалы разделял? О боги! Да я скорее умру!
— Ерунда! — спокойно возразила она. — Сядь! Этика, без сомнения, великолепная вещь, но абстрактная, а нам надо опираться на факты. Кто-то
— Это софистика, — пробормотал он, успокаиваясь.
— Это лишь здравый смысл.
Вошел ее управляющий, поклонился.
— Госпожа, пришел Цезарь, диктатор, он хочет видеть тебя.
— Введи его, Эпафродит.
Кассий снова поднялся.
— Ну, тогда я ухожу.
Не успела она и слова сказать, как он выскользнул в боковую дверь, ведущую к кухне.
— Мой дорогой Цезарь! — воскликнула Сервилия, подставляя губы для поцелуя.
Он ограничился целомудренным чмоком и сел напротив, с грустью оглядывая ее.
Будучи старше его, она уже приближалась к шестидесяти, и годы стали сказываться, впрочем, мало что меняя в ее красоте, темной, ночной — от внешнего антуража до сердца. Правда, теперь две широкие полосы чисто-белого цвета рассекали массу черных, как сажа, волос, что придавало ей странно-озлобленный вид, как нельзя лучше отвечавший ее внутренней сути. Ни дать ни взять отравительница-карга, однако это зло хорошо декорировали осанка и все еще привлекательный облик. Конечно, талия несколько оплыла, но красивые некогда груди были умело приподняты тугой бинтовкой. Ей бы еще чуть пополнеть, чтобы ликвидировать едва заметную дряблость щек, а в остальном все в порядке. Острый подбородок, маленький, полный, загадочный рот. Тот же нос — слишком короткий по римским канонам и на конце закругленный. Недостаток, который прощался ей за рот и глаза, огромные даже под тяжелыми веками, черные, как безлунная ночь, суровые и очень умные. Кожа белая, руки тонкие, изящные, с длинными пальцами и ухоженными ногтями.
— Как ты? — спросил он.
— Буду счастливее, когда Брут вернется домой.
— Зная Брута, я думаю, он хорошо проводит время на Самосе с Сервием Сульпицием. Я, видишь ли, обещал ему жреческий сан, так что сейчас он учится у признанного авторитета.
— Какой же он дурак! — проворчала она. — Это ты признанный авторитет, Цезарь. Но конечно, у тебя он учиться не хочет.
— А с чего бы ему хотеть этого? Отняв Юлию, я разбил ему сердце.
— Мой сын, — убежденно проговорила Сервилия, — малодушный трус. Даже если привязать к его спине палку от метлы, он не выпрямится. — Она закусила нижнюю губу мелкими белыми зубками и искоса посмотрела на Цезаря. — Думаю, его прыщи не претерпели перемен к лучшему?
— Нет.
— Как и он сам, судя по твоему тону.
— Ты недооцениваешь его, дорогая. В Бруте спрятаны и кот, и хорек… и даже лиса.
Она раздраженно замахала руками.
— О, давай не будем о нем! — И очень ласково поинтересовалась: — Так каков же Египет?
— Весьма впечатляет.
— А его царица?
— По красоте, Сервилия, она не может сравниться с тобой. Она тощая, маленькая, некрасивая. — Его лицо осветила улыбка, он прикрыл глаза. — Но… ее голос — чистая музыка, глаза как у львицы, она потрясающе образованна, интеллект далеко выше среднего. Она говорит на восьми языках. Теперь на девяти — я обучил ее латыни. Amo, amas, amat.