Пако Аррайя. В Париж на выходные.
Шрифт:
А если эти немцы совершенно не собирались убивать Штайнера? Возможно, они хотели всыпать ему в кофе какой-то препарат, например, сильное снотворное или психотропное средство, с целью забрать его оттуда. Или даже проще: они припугнули его на словах! Но Штайнер среагировал неожиданно – взял и умер! Его партнеры испугались и убежали. У таких людей документы редко бывают в порядке, а тут еще им предстояло убедить полицию, что они не имеют никакого отношения к инфаркту человека, который вовсе не был рад их появлению. Как бы то ни было, я теперь сильно сомневался, что Штайнер был убит. Скорее всего – жизнь любит такие штуки, – причина его смерти, придуманная для постояльцев гостиницы
А то, что порошок не попал в руки ни к нам, ни к ливийцам, было очевидно. Иначе невозможно объяснить притяжение, которое гостиница «Клюни» продолжала оказывать на меня и на Фатиму. Где же он был, этот контейнер? Остался в кармане у Штайнера и теперь тщательно изучается в лаборатории ДСТ? Скорее всего, дело обстояло именно таким образом. И тогда смысла в моем пребывании в Париже больше не было, и очень скоро Николай подтвердит мне этот вывод.
Я повеселел и налил себе стаканчик «сансерра». Постояв ночь в холодильнике, вино было как раз требуемой температуры.
4
На экране телевизора мелькнуло – звук я выключил – лицо Фиделя Кастро с его пугающим, отстраненным от мира людей взглядом, и мне вспомнилась Куба.
Мы с Ритой были тогда совсем молодыми: мне – 21 год, ей – 23. Детям исполнилось по году – и ходить, и говорить они научились там. Мы впервые выехали из Союза, и нам казалось, что мы попали в сад Эдема. Вокруг росли пальмы, тень во дворе нашего дома давали деревья манго и авокадо, а на лужайке, где копошились дети, зрели гроздья бананов.
Нас поселили на территории советской сухопутной военной базы в Валле Гранде. Там была особая зона, которая охранялась внутренним караулом и попасть в нее можно было лишь со специальным пропуском. За два года, которые мы там прожили, посетителей у нас был едва ли с десяток, а всего о нашем существовании знало, может, на 2-3 человека больше. И для нашего военного советника, и для кубинцев я приехал в страну как военный переводчик с семьей. Нас отвезли на базу, и все о нас забыли.
Мы жили в одноэтажном домике на две семьи – две спальни, две детские, общие гостиная, кухня и хозяйственная комната, в которой стирали, гладили и держали два общих велосипеда. Это были советские «орленки», подростковые, но выдерживающие и взрослых. Во всяком случае, все мы, взрослые, на них ездили – кругами по дорожкам в своей же особой зоне.
Нашими соседями, хотя это слово в данном случае подходит лишь отчасти, были кубинцы: молодая пара чуть постарше нас, и трое их детей. Все они были белые, только смуглые и темноволосые, все приветливые, веселые, шумные. Первое время мы с Ритой уставали от постоянного гомона, громких игр детей, споров взрослых – нам казалось, что они ссорятся. Но постепенно, хотя такими же, как они, мы не стали, к бурлящей жизни нос к носу мы привыкли. И даже полюбили ее.
Главу семейства звали Анхель. Он был не очень высоким, но хорошо сложенным, с сильными волосатыми руками, курчавой головой и ласковыми карими глазами. В латиноамериканских фильмах такие играют танцоров и певцов – кстати, и пел, и танцевал Анхель отлично, как и большинство кубинцев. Поговаривали, что он – дальний родственник Серхио Дель Валье, кубинского министра внутренних дел, который руководил и спецслужбами. Сам он никогда этого вопроса не касался, а я не спрашивал – я понимал, что в любом случае это был человек проверенный и надежный. Для того чтобы по-настоящему
Его жена, Белинда, была не только на пять лет старше Анхеля. При том что фигура у нее была неплохая, по крайней мере, до первых родов, красивой и даже привлекательной назвать ее было нельзя. «Закон природы – красивых мужиков всегда прибирают к рукам дурнушки».
Так говорил наш местный куратор от Конторы, раньше служивший в ГРУ (почему так случилось, не знаю, это был единственный случай на моей памяти). Еще раньше он был морским офицером и навсегда утвердился в мысли, что ВМФ – элита не только армии, но и общества вообще. Он был молодцеватый, подтянутый, кривоногий. Ему было под шестьдесят, и его коротко стриженая голова и усы – редкость для советских офицеров того времени – были совсем седые.
Он сам встречал нас в гаванском аэропорту и представился так:
– Мои имя, отчество и фамилию вы не забудете никогда. Меня зовут Петр Ильич…
– Чайковский? – не выдержала Рита.
Он расплылся в улыбке – было ясно, что этот трюк он проделывал не раз.
– Некрасов.
У Некрасова было два высших образования: Высшее техническое военно-морское училище в Ленинграде, а потом Военно-дипломатическая академия в Москве, которую заканчивают все грушники, готовящиеся работать под прикрытием. Но по сути своей он был самоучкой. В разговорах с ним никогда не всплывали знания, получение которых было заверено дипломами, зато постоянно проскакивали присказки, поговорки и цитаты из классических и никому не известных авторов, одним из которых, как мы подозревали, был он сам. Среди его любимых выражений было одно, абстрактность которого позволяла использовать его при любых обстоятельствах: сублимация духа.
Из Москвы ему прислали соленую черемшу – редкий и вожделенный деликатес для всех русских, кто подолгу живет за границей. Некрасов – он был вдовцом – разворачивает перед нами пакет с царским приношением и с закрытыми глазами втягивает ноздрями запах, ощутимый в радиусе ста метров: «Сублимация духа!»
Нам с Ритой принесли кубинские удостоверения личности на наши новые имена. Некрасов придирчиво рассматривает, как приклеены фотографии, прищурившись, изучает печати, оценивает состояние удостоверений: не новые, уже потертые. Не найдя, к чему придраться, удовлетворенно кивает головой: «Сублимация духа!»
У тропинки на территории базы – сменим регистр – мы натыкаемся на свежую кучку, оставленную каким-то солдатиком, не добежавшим до туалета или просто любителем природы: «Сублимация духа!»
Некрасов числился советником и жил на территории посольства в Гаване, на 13-й улице. Он наезжал к нам примерно раз в две недели, после работы, чтобы убедиться, что всё в порядке и выпить с нами «мохито» или «Куба либре». Правда, сам Некрасов пил ром не разбавляя – он был единственным из моих знакомых, способным на такой подвиг. Всё остальное время мы проводили с Анхелем и Белиндой.
Это надо понимать буквально. Цель нашего совместного проживания состояла в том, чтобы через год-другой мы с Ритой – пардон, тогда уже Розой – стали неотличимы от кубинцев. Каждое утро к нам на три часа приезжал местный преподаватель испанского языка, переучивавший нас с кастильского на кубинский и разрешавший наши филологические недоумения и сомнения. А остальные тринадцать часов ежедневно были сплошными практическими занятиями. За эти два года я наговорился, наверное, больше, чем за всю остальную жизнь.