Шрифт:
Введение
Направленность наших интересов обусловлена нашим мировоззрением.
В памятный день 19 августа 1991 г., часов в одиннадцать утра, мы с Белоусовой З.С. (моей женой и соавтором ряда публикаций), выйдя из дома, услышали необычный шум. По Ленинскому проспекту к центру города, грохоча, вереницей шли танки. Недоумевая, отправились по неотложным делам. Я поехал в редакцию журнала «Новая и новейшая история», где должен был подписать в печать верстку своей статьи. Только на обратном пути, на выходе из станции метро «Проспект Вернадского», из расклеенной листовки за подписями Б.Н. Ельцина и Р.И. Хасбулатова узнал о силовой попытке государственного переворота, предпринятой противниками Перестройки.
Но, входя в редакцию журнала (тогда она помещалась на Старом Арбате), я еще не знал, зачем появились танки в Москве. Там это
Статья, верстку которой мне предстояло подписать, называлась «Советско-германские переговоры 1939 года по документальным публикациям США» [1] . Ее темой были закулисные переговоры (В.М. Молотов предпочитал эвфемизм «разговоры», а И. Риббентроп — «беседы») сталинского Советского Союза с гитлеровской Германией, приведшие к заключению между ними пакта о ненападении от 23 августа 1939 г. Для написания статьи были привлечены официальные публикации внешнеполитических документов США и воспоминания американских дипломатов, оказавшихся в курсе советско-германских переговоров. Особую значимость использованным американским источникам придавало то, что со второй половины мая 1939 г. США получали подробные сведения об этих переговорах от своего тайного информатора в германском посольстве в Москве.
1
Под таким названием статья (в первоначальном варианте) вошла в сборник материалов научной конференции, состоявшейся в Институте всеобщей истории РАН 15 ноября 1989 г. // Предвоенный кризис 1939 г. в документах. (Материалы научной конференции Института всеобщей истории АН СССР 15 ноября 1989 г.). М., 1992. С. 45–69.
Молодой сотрудник редакции, который «вел» статью, показал ее подготовленный к печати вариант, не скрыв своего несогласия с изменениями, внесенными в авторский текст работниками журнала рангом повыше. Помимо правок по всему тексту, сняты были начало и конец статьи, содержавшие формулировки общего порядка — постановку вопроса (начальные 2,5 страницы) и краткие выводы.
Я отправился к члену редколлегии, штатному сотруднику редакции, рассчитывая отстоять свои позиции. Старый знакомый, всегда улыбчивый и доброжелательно настроенный (когда-то он способствовал моей публикации в другом журнале), на этот раз был строг, чтобы не сказать суров. Изумлению моему не было предела. Дошло до того, что я сгоряча пригрозил забрать статью обратно, что было холодно встречено. Через пару дней ситуация в стране прояснилась, и статья вышла в свет в начале следующего года. Правда, под измененным в редакции названием и с редакционными купюрами и правкой{1}. Главный редактор журнала Г.Н. Севостьянов прокомментировал публикацию словами «многострадальная статья», имея в виду, видимо, то, что статья была сдана в редакцию журнала много месяцев назад.
Что же оказалось неприемлемым для редколлегии журнала в авторском варианте статьи?
На отвергнутых редакцией первых страницах рукописи статьи обосновывалось привлечение американских дипломатических документов для изучения предыстории советско-германского пакта о ненападении. Обоснование это включало критику как состояния исследования пакта в советской историографии, так и состава документов по теме пакта в официальных советских публикациях.
Изъятое заключение-резюме лучше привести текстуально:
«Американские дипломатические документы о развитии советско-германских отношений, приведших к заключению договора о ненападении между СССР и Германией 23 августа 1939 г., позволяют сделать выводы по ряду вопросов.
Советско-германский договор, как видно из этих документов, отвечал имперской сущности сталинской внешней политики. Подтверждение тому — секретный дополнительный протокол к договору. Судя по документам, ответ на вопрос, какой из сторон — германской или советской — принадлежала инициатива заключения договора, можно свести к следующему положению: стороны, хотя и по причинам далеко не одинаковым, но обоюдно стремились к урегулированию взаимоотношений. Как видно из этих же документов, май, июнь, июль 1939 г. были критически важным периодом, если говорить о времени, когда произошло сближение международных позиций нацистской Германии и сталинского Советского Союза. В преддверии германского нападения на Польшу это встречное движение решительно ускорилось».
Показательный эпизод с публикацией журнальной статьи упомянут потому, что он имеет прямое отношение к рождению у меня замысла ряда статей по истории советско-германского пакта [2] , отражая этапы работы над этой темой. Вообще же мой интерес к проблематике, связанной с пактом, определился задолго до этого. И первоначально этот интерес был связан с работой по собственно американской тематике.
Одним из следствий моих длительных занятий историей Соединенных Штатов Америки стала изданная в 1969 году монография под «романизированным» (по описанию в каталоге Библиотеки Конгресса США) названием «Народ США — против войны
2
Позже появились мои статьи на тему пакта в журналах «Отечественная история» и «Вопросы истории», а также в различных сборниках издательств «ЯУЗА-ПРЕСС», «Добрая книга» и «PuorleMerite» (Берлин).
Фактический материал книги ставил под сомнение один из основных аргументов, оправдывающих заключение советско-германского пакта о ненападении. Аргумент сталинских «Фальсификаторов истории» (1948 г.), что Советский Союз оказался вынужденным пойти на пакт с Германией из-за враждебной позиции западных держав, прежде всего Англии и Франции. Враждебной настолько, что последние, якобы, намеревались объединиться с нацистской Германией в «крестовом походе» против страны социализма. Опираясь при этом, как неоднократно подчеркивается в этой официозной брошюре, выпущенной в разгар Холодной войны, на «поддержку» Соединенных Штатов{3}.
Этот сталинский аргумент подробно рассмотрен в ряде моих работ. Здесь же отметим странность логики, по которой лидеры демократического Запада, столкнувшись с глобальным наступлением формировавшегося агрессивного блока Германии, Японии и Италии, занимались еще и провоцированием СССР, умножая тем самым ряды своих недругов.
Хотя моя работа об антивоенно-антифашистском движении в США в 1930-е годы хронологически охватывала период вплоть до Второй мировой войны, в ней ничего не говорилось о заключенном за несколько дней до ее начала советско-германском пакте, известие о котором произвело на западный мир, включая Соединенные Штаты, эффект разорвавшейся бомбы. Упрек одного из оппонентов (монография защищалась в качестве докторской диссертации) в том, что в книге этому важнейшему событию в преддверии мировой войны не нашлось места, был более чем оправдан. Не упомянут же пакт был по той причине, что он оценивался мною (как и некоторыми другими историками, но, разумеется, в приватном порядке{4}) отнюдь не в соответствии с его официальной трактовкой как мудрого, дальновидного акта сталинской внешней политики. А никакой иной печатной оценки пакта не допускалось.
Меня смущала, чтобы не сказать сильнее, очевидная противоречивость официально выдвигавшихся доводов в пользу решения заключить пакт с нацистской Германией. С одной стороны, это решение превозносилось как единственно правильное, принятое, как говорится, в нужное время и в нужном месте. С другой — заявлялось, что оно далось нелегко, было вынужденным при сложившихся тогда опасных для Советского Союза международных реалиях, не оставлявших иного выбора. Но могло ли решение, продиктованное внешними обстоятельствами и на которое, в принципе, не следовало идти, тем более что оно было принято, как упорно утверждалось, всего лишь за несколько дней середины августа 1939 года, быть одновременно и нежелательным, и правильным?! Не мог я найти удовлетворительного ответа и на вопрос, способствовал ли пакт осуществлению агрессивных планов Гитлера или, наоборот, нарушал эти планы, мешал их претворению в жизнь. И самая неотступная мысль: как оценивать советско-германский пакт в свете его трагических последствий — потерь СССР в десятки миллионов людей в войне с нацистской Германией 1941–1945 годов? Невольно вспоминается знаменитая фраза министра полиции Франции Ж. Фуше по поводу убийства по наполеоновскому приказу герцога Энгиенского, одного из членов королевской семьи Бурбонов: «Это хуже, чем преступление, это ошибка»{5}. В самом деле, последствия преступления, осуществленного по тайному умыслу, еще можно как-то спрогнозировать, учесть, но последствия непредсказуемой ошибки — нет.
Мой интерес к теме советско-германского пакта сохранялся и в дальнейшем, будучи отчасти реализован в монографии о внешней политике США в 1935–1941 годах{6}. Но лишь отчасти. Оставалось желание углубиться в тему, особенно в проблему, которая все еще вызывает споры в историографии — проблему мотивов сталинского руководства при заключении пакта, целевых установок сталинского Советского Союза во Второй мировой войне. И, таким образом, попытаться полнее раскрыть историческое значение советско-германского пакта.