Палачи и придурки

Чубков Ю.

Тут же вспомнился ему случай, ходивший лет десять тому назад в виде анекдота. Из Москвы на имя председателя горисполкома пришла странная телеграмма: «Встречайте болотные трупы такого-то числа, поезд такой-то, вагон такой-то». Борис Сергеевич долго ломал голову, что бы это могло быть, что это за трупы и зачем их везут к нему в город Благов, ничего не придумал и, ввиду чрезвычайной странности телеграммы, решил встречать самолично, никому не передоверяя. Срочно приказал изготовить на всякий случай дюжину крепких сосновых гробов и в назначенный час явился к поезду в сопровождении наряда милиции и кладбищенских работников. И очень удивился, обнаружив в указанном вагоне вместо трупов балетную

труппу, приехавшую в Благов на гастроли. Долго он не мог успокоиться и клял телеграфное ведомство. Городские остряки уверяли даже, что милиционеры по приказу Голованова гонялись по перрону за визжащими танцовщицами и распихивали их по гробам. Дескать, если гробы изготовлены, должен же в них кто-то лежать. Но это уже была ложь.

Кончились каменные здания — уродливое смешение уродливых стилей уродливых последних семи десятков лет, кончился и асфальт. Дальше проезжая часть улицы была просто засыпана песком и шлаком, а по сторонам тянулись одноэтажные домики, выглядывающие низкими окнами из палисадников с сиренью, как старушки из-под платочков, выглядывали, косились насмешливо на каменную часть города, на кипение архитектурных страстей, подмигивали лукаво: ну вы там разбирайтесь, а мы как стояли тысячелетия, так и стоять будем. И невдомек им, что строятся уже планы, пишутся бумаги и скоро, скоро пройдется по ним тупой нож бульдозера, исчезнут и домики, и сиреневые палисаднички, и выстроятся на месте их полки и батальоны серых и одинаковых, словно бы одетых в униформу, домов. Да, скоро, скоро.

Здесь ход мыслей Всеволода Петровича оборвался, потому что путь его в этой части требовал особого внимания: рельеф дороги не был постоянен — там, где вчера протоптана была тропинка, сегодня могло быть разливанное море грязи, и ноги никак к этому не могли привыкнуть. Приходилось опытным глазом сначала намечать маршрут, идти осторожно, а кое-где прыгать по камушкам. Но ничего, благополучно миновал он и эту часть пути, прошел лесопарком — так называли нынче остатки вырубленного соснового бора — и вышел на обрывистый речной берег. Вдоль берега повела его песчаная узкая дорожка.

Вела, вилась меж сосен и кустарника, сбегала в неглубокие овражки и вывела к излучине, на самую кромку берегового обрыва. К этому месту всегда подходил Всеволод Петрович с удовольствием, с душевным замиранием — казалось, отсюда раз плюнуть, взмахнув руками, взвиться ввысь, полететь над одетой в блестящую чешую ряби рекой, над белым песком пляжа, над кудрявыми березами на противоположном берегу, долететь и опуститься у отчетливо видимых отсюда двухэтажных корпусов клиники. «А что, и полечу когда-нибудь!» — задиристо засмеялся профессор.

Он постоял на обрыве, окидывая взглядом раскинувшееся перед ним пространство, прислушиваясь, как утихомириваются в нем возмущенные мысли, и дальше пошел по дорожке. Ждали его в клинике с рассказом о визите в обком партии.

* * *

Видел из окна кабинета Егор Афанасьевич, как из-за угла здания Центрального универмага вывалилась толпа с плакатами, увидел и оператора с телекамерой, и студийный автобус. Вот, подумал, приехали киношники, снимают какой-то фильм про революцию, про демонстрации. Это хорошо. Вон и плакат «Вся власть Советам!» — развернулся к нему лицом во всю ширь. Однако что-то там было не так.

Стоп! Что ж они, дурни, «Советам» не через «ять» написали и без твердого знака! Всмотрелся он внимательней и разглядел в толпе милицейские фуражки, которые никак не вязались с фильмом о революционных временах. Разглядел он и мечущегося человека, узнав в нем председателя

горисполкома Бориса Сергеевича Голованова. Этому-то уже тем более там было не место. Да и вообще толпа оказалась не из тех времен.

«Ба! — дошло наконец, — Это... это...» — он даже слов не нашел для определения такого безобразия — все слова были опасны, горячи и такой едкой конфигурации, что не укладывались на языке. Метнулся он к телефону, схватил уже трубку, но оглянулся и встретил ехидный взгляд Генерального. «Ну? — говорил Генеральный. — Допрыгался?»

— А-а! — замахал Егор Афанасьевич руками, бросился вон из кабинета и в приемной, прикрыв плотно дверь, зашипел громко и придушенно на Софью Семеновну, пальцем тыча в телефон:

— Генерала Пряхина! Отыскать! Срочно!

Испуганная Софья Семеновна набрала номер начальника Управления МВД и, услышав ответ, робко протянула трубку.

— Иван Кириллыч?! — все тем же свистящим шепотом закричал Егор Афанасьевич. — Что у тебя там происходит! Какие безобразия!!

— Где? Где? — засуетился Иван Кириллович Пряхин.

— У тебя под носом! Разуй глаза-то, в окно выгляни! Чтоб через пять минут!.. — бросил трубку и крадучись, словно опасаясь увидеть черт знает что, подошел к окну и выглянул. Несколько посетителей в приемной и Софья Семеновна ошарашенно смотрели на его квадратный бюрократический зад.

Отсюда не слышно ему было, как крякнул, затрещал радиотелефон в милицейском «газике» на площади и вылился из него бархатистый начальственный мат:

— Приходько, так твою...! Ты что там миндальничаешь! С хулиганами миндальничаешь! Может, ты сам в демагоги записался?

— Так брать? — оживился вконец запыхавшийся, потный подполковник Приходько.

— Ты... соображай головой! Чтоб через пять минут пусто было!

— Ага, значит брать! Вот теперь ясно! А то...

Видел из окна приемной Егор Афанасьевич: выкатили на площадь два милицейских фургона с решетками на окнах, задние дверцы их распахнулись, и высыпало еще человек десять милиционеров — подмога. Воодушевленный подполковник Приходько во главе своего войска лихо врезался в толпу демонстрантов, расчленил ее, милиционеры окружили обе половины и стали теснить к фургонам. Уже начали отделяться от толпы наиболее прыткие, прорывались сквозь заслон и разбегались по прилегающим улицам. Вот уже понесли кого-то за руки, за ноги к распахнутым дверям фургонов, протащили кого-то по асфальту, кому-то ловко поддали коленом. Смялись, поникли плакаты, исчезли, втоптанные в грязь мечущейся, топочущей массой, все больше демонстрантов прорывалось сквозь жидкую милицейскую цепь и рассеивалось, но достаточно и поглотили ненасытные зевы «черных воронов» — мелькали в них разгоряченные, растрепанные головы, тянулись оттуда руки. Опустела вскоре площадь, остался мусор — поломанные палки, растоптанные полотнища, клочки бумаги и несколько сбитых с голов шляп. Захлопнулись двери, тронулись, покатили «черные вороны».

Егор Афанасьевич вдохнул полной грудью воздуха, отлепился от окна, и взгляд его упал на притихших посетителей, мелькнуло во взгляде недоумение. Недоумение и неудовольствие.

— Приема не будет, — сказал он Софье Семеновне.

В этот момент дверь в коридор распахнулась, и проскользнул в нее ректор Медицинского института Алексей Борисович Покатилов. Лицо его тревожно вытянулось, и правое ухо выставилось вперед, словно прислушиваясь к неясным сигналам опасности, во всех же прочих частях его тела читались смирение и покорность. Перед собой он нес пухлый портфель, как бы защищаясь, отгораживаясь им, ноги в лакированных ботинках осторожно ступали с носка на пятку, будто нащупывали путь, в глазах застыл тревожный вопрос.