Палата неизлечимых
Шрифт:
— Меня посадили насильно. Это было выше моей воли. Но вы не беспокойтесь… долго я вас обременять не буду. Не имею никакого желания. До свиданья… Вы мне надоели!
Доктор и все белые фигуры зашумели, взметнулись, как листья осенью. И вдруг вся белая толпа повалила прочь из палаты, размахивая руками и возмущенно оглядываясь. Высокая дверь с шумом захлопнулась, и в палате настала тишина.
Новый больной все так же сидел на своей кровати. Остальные издали смотрели на него с удивлением, но он уже не обращал на них никакого внимания, точно они сразу потеряли для него всякий интерес.
Наконец
— Это мне нравится! — сказал он. — Красивый жест!.. Вы — стоик!
Новый больной не ответил.
— Что ж, если вам так хочется умереть, то конечно… — продолжал римлянин, снисходительно улыбаясь. — Но я не понимаю, к чему так торопиться… это всегда успеется.
— Вы не понимаете! — язвительно заметил четвертый больной. — Ну а я вот понимаю… Конечно, лучше сразу смерть, чем это бесконечное мучительное ожидание…
— В жизни все-таки много и хорошего! — раздумчиво перебил римлянин.
— Что?.. Ванны, завтраки и ногти?.. — еще язвительнее возразил четвертый больной.
— Не только это…
— Ну, глупые книги и цветы, которые завтра завянут?
Гордая и жестокая складка мелькнула между прекрасными бровями.
— Да. Это красиво. И это лучше бесполезного нытья, которое мы слышим тысячи веков именно от тех людей, которые не умеют в своей жизни создать ни одного красивого момента, которые живут, как скоты — тупым и пошлым стадом, которые не знают ни вдохновения, ни экстаза, ни веры, которые дорожат только своим драгоценным брюхом, которые ноют, гнусят, проклинают жизнь и все живут и живут, пока сама смерть с отвращением не уберет их в помойную яму…
Он гордо кивнул головой и отвернулся, закрыв прекрасные глаза, будто ему не хотелось смотреть на тусклую, жалкую, бессмысленную картину, которую он видел перед собой.
Четвертый больной шевелил дрожащими губами, усиливаясь найти слова. И вдруг заплакал неожиданно, жалко и беспомощно.
Мальчик испуганно прижался к старику.
— Вот оно… — глухо, но растерянно сказал старик. — Вот оно… без веры-то… что делается… а?
Он беспомощно зашевелил бородой и развел руками, не находя слов, позабыв те, что говорил при этом ужасном последнем плаче.
Долго было молчание. Римлянин лежал с закрытыми глазами, и меж бровями его все не сходила жестокая гордая складка. Мальчик испуганно переводил глаза с одного лица на другое. Тихий плач, жалкий, как у обиженного ребенка, с чуть слышными причитаниями и всхлипываниями, слышался из-под одеяла на четвертой постели.
Старик наконец зашевелился. Он растерянно и как бы виновато посмотрел на всех и нерешительно спросил:
— А что насчет мальчонки-то говорили, а?
Римлянин открыл прекрасные глаза.
— Они говорили, что мальчик выздоровеет, — сказал он и добродушно-иронически улыбнулся.
Старик всплеснул руками.
— Боже ты мой!.. Вот… Наука-то, а?
Новый больной неожиданно громко и нагло захохотал.
III
В палате было темно. Только в углу на железном крюке тускло светился закопченный ночник и от него жуткие тени ходили по стенам. За окнами горели далекие огни другого дома,
Все спали. На каждой кровати чернели скорчившиеся неподвижные тела. Четвертый больной тяжко и нудно храпел, и казалось, его храп, как зловоние, наполняет воздух. Старик кашлял во сне, и в его старчески дряхлом покашливании нельзя было узнать того торжественного глухого голоса, который звучал днем. Точно этого громадного, со сверлящими, как бурава, глазами, с огромными рабочими руками и торжественным голосом старика подменили и положили на его кровать дряхлого, страдающего, хлипкого старикашку. Ровно и трудно дышал римлянин, слабо стонал во сне маленький мальчик. И все эти звуки сочетались в странную, жуткую мелодию никому не слышного жалкого страдания.
Только новый больной все так же сидел, неподвижно чернея в сумраке. Также напряженно белела его голая негнущаяся шея и также блестели немигающие глаза.
Днем он все время молчал и, казалось, уже не слушал никого. От завтрака и лекарств, которые прислали доктора, он отказался. Ему предлагали лечь, он не отвечал. Наконец его оставили в покое, и весь день вся палата была подавлена его безмолвным присутствием, точно нечто громадное, непостижимое и зловещее вошло в комнату и придавило всякую жизнь.
Он сидел в глубоком молчании и неподвижности камня. Но если бы кто-нибудь в эту ночь раскрыл его голову и взглянул на мозг, он отпрянул бы в ужасе.
В узкой костяной коробке, наполненной жидким непонятным веществом, в горении которого тайно и непостижимо совершается жизнь, диким хаосом крутились какие-то образы, как бы озаренные зловещим огнем близкого пожара.
Все — солнце, человечество, крутящаяся в неведомом законе цветущая земля, образы нежных и прекрасных женщин, величавые купола храмов и пагод, вершины гордых пирамид, музыка любви, нежная ласка весенних вечеров и очарование лунных ночей и радость солнечных утр, величие звездного мира, борьба народов, темное сладострастие, нагота сплетающихся в невыразимом наслаждении тел, ряды статуй и книг, громы войн, бури океанов и микроскопическая жизнь неведомых телец, болезни, радости, счастье и горе, жизнь и смерть, прошедшее, настоящее и будущее, мечта о далеком светлом рае и образ великого непостижимого Бога, — все в бешеном вихре крутилось в этом маленьком мозгу человеческом, наполняло его хаосом, расширяло хрупкие костяные стенки до пределов бесконечности, и вся вселенная, сдавленная и опоясанная мыслью одного человека, как острым стержнем, пронзалась насквозь:
— Отказываюсь!.. Вне воли моей — отказываюсь!
И в мертвом молчании, в хаосе беззвучной борьбы, где дух гордый и непреклонный вздымался, как скала над бурей океана, сидела эта неподвижная человеческая фигура всю ночь. И до самого рассвета, когда побелели стены и синий холод нового дня встал в палате, все так же блестели неумолимые глаза и ни на йоту не погнулась железная шея.
На рассвете же больной встал, стремительно и твердо прошел к стене, снял ночник, спокойно облил керосином свое белье, волосы и халат, со звоном отбросил стекло и слабым желтым огоньком поджег себя.