Палая листва
Шрифт:
– Что же ты, Чабела, замуж выходишь, а мне ни слова!
– Да, – говорю я, – он сделал это так.
Растянув веревку, один конец которой распушился срезами волокон, я вновь завязываю узел, отсеченный индейцами ножом, чтобы снять тело, перекидываю веревку через потолочную балку и закрепляю. Ее прочности хватит еще на много смертей, подобных этой. Обмахивая шляпой набрякшее от духоты и водки лицо, как бы оценивая надежность веревки, алькальд говорит:
– Невероятно,
Я ему отвечаю:
– Эта веревка многие годы выдерживала его вес в гамаке.
Он забирается на стул, протягивает мне шляпу и, ухватившись за веревку, с налившимся от натуги кровью лицом повисает на ней. Затем, встав на стул и глядя на болтающийся конец, говорит:
– Невероятно. Веревка слишком коротка, мою шею она не обхватила бы.
Я понимаю, что он намеренно прикидывается бестолковым, чтобы не допустить похорон.
Я пристально гляжу на него в упор и спрашиваю:
– А вы не обратили внимания на то, что он по меньшей мере на голову выше вас?
Он оборачивается к гробу и говорит:
– Все равно я не уверен, что он воспользовался этой веревкой.
Я-то не сомневаюсь, что все так и было, и он это знает, но тянет время, боясь какой бы то ни было ответственности. В его бессмысленно-суетливых телодвижениях сквозит малодушие. Трусость, двойственная и противоречивая – он не смеет ни разрешить церемонию, ни запретить ее. Остановившись перед гробом, он поворачивается на каблуках, смотрит на меня и говорит:
– Чтобы не оставалось сомнений, мне нужно увидеть, как он висел.
Я бы пошел и на это. Я приказал бы своим людям открыть гроб, вытащить оттуда повесившегося и заново его повесить. Но это было бы слишком для моей дочери и для ребенка, которого, конечно, не следовало брать с собой. Да, как бы ни претило мне таким образом обращаться с трупом, измываться над беззащитной безжизненной плотью, над человеком, наконец-то упокоившимся в своей бренной оболочке, как ни противно было моим принципам вытаскивать из гроба мертвеца, я бы приказал индейцам повесить его заново, лишь бы узнать, как далеко способен зайти этот сеньор. Но нет, невозможно. И я ему говорю:
– Будьте уверены, такого распоряжения я не отдам. Если желаете, вешайте его сами и отвечайте за последствия. И имейте в виду, что мы точно не знаем, давно ли он умер.
Он не шевельнулся. Все еще стоя возле гроба, он смотрит на меня, на Исабель, на ребенка и снова на гроб. Лицо его вдруг обретает угрюмое и угрожающее выражение. Он говорит:
– Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, какие могут быть последствия этого для вас лично?
Прикинув, насколько серьезна его угроза, я отвечаю:
– Разумеется. Я всегда отвечаю за свои поступки.
Скрестив руки, обильно покрываясь испариной, он с заученно-угрожающим видом, который,
– А позвольте полюбопытствовать: как вы узнали, что этот человек повесился ночью?
Я неподвижно стою и жду, глядя на него, пока он не приблизился и в лицо мне не ударило его тяжелое горячее дыхание. Остановившись, он скрестил руки, зажав шляпу под мышкой. Я говорю:
– Когда вы зададите мне этот вопрос официально, я с величайшим удовольствием на него отвечу.
Он стоит прямо передо мной, не меняя позы. Мой ответ не был для него неожиданностью и нисколько не смутил. Он говорит:
– Естественно, полковник, я задаю вам вопрос вполне официально.
Я намерен дать ему вполне исчерпывающий ответ и не сомневаюсь, что, как бы он ни юлил, перед железной логикой, подкрепленной спокойствием и терпением, он спасует. Я говорю:
– Мои люди вынули его из петли, поскольку вызвал вас два часа назад и не мог больше ждать, пока вы соизволите пройти два квартала.
Он стоит неподвижно. Я стою напротив него, опершись на трость, наклонившись вперед. И продолжаю:
– А во-вторых, он мой друг.
Не успеваю я окончить фразу, как он саркастически усмехается, не меняя позы, дыша мне в лицо густо-кислым перегаром. Он говорит:
– Нет ничего проще, да? – Усмешка внезапно исчезает с его лица. – Так, выходит, вы знали, что этот человек намерен повеситься?
Спокойно, терпеливо, с пониманием того, что он хочет лишь запутать дело, я говорю ему:
– Повторяю, первым делом, узнав о том, что он повесился, я послал за вами. Вы пришли через два часа.
Он отвечает, точно я не заявил, а задал вопрос:
– У меня был обед.
Я говорю:
– Конечно, а как же. Но сдается мне, что вам хватило времени и на сиесту.
Он не находит, что ответить. Отступает в глубь комнаты. Смотрит на Исабель, сидящую подле ребенка. Смотрит на индейцев и на меня. Выражение лица его меняется. Видимо, он решается на то, на что долго не мог решиться. Он поворачивается ко мне спиной, подходит к полицейскому и что-то ему говорит. Тот отдает честь и выходит из комнаты.
Он возвращается ко мне и берет меня под руку. Говорит:
– Полковник, мне хотелось бы поговорить с вами в другой комнате.
Его голос изменился. Стал напряженным и сконфуженным. И, переходя в соседнюю комнату, чувствуя, как он слегка сжимает пальцами мой локоть, я догадываюсь, о чем он собирается говорить.
Эта комната в отличие от той, где лежит покойник, просторна и прохладна. Она залита светом из патио. Тут я замечаю его бегающий взгляд и странную улыбку, не соответствующую выражению лица. И слышу его голос: «Полковник, это дело мы могли уладить иначе». Но, не дав ему договорить, я резко спрашиваю: