Палисандрия
Шрифт:
«Но как же это могло случиться!» – сказал Палисандр, мысленно заламывая себе руки.
«По-разному,– возражал Модерати.– Барон хворалхворал да и отошел понемногу. А баронесса – та в одночасье отмучилась. Дело житейское, знаете. А имение Адаму Милорадовичу перешло. Я как раз ему и оформил все в соответствии с завещанием».
«А вы кто им будете?» – обратился я к Навзничу. «Адам Милорадович приходился им внуком,– объяснил адвокат.– Приемным внуком».
«Не хотите ли вы сказать, что его увнучили?»
«Абсолютно».
«Да почему – его? На каком основании?» Я расстегнул себе верхний крюк.
«На основании результатов конкурса»,–
«А разве был конкурс?»
«Негласный. И сколько помнится, первой кандидатурой шел какой-то высокородный отпрыск из Эмска. Шел-шел, да задерживался, все что-то не ехал, а позже мелькнуло, кажется, сообщение, что он плохо кончил. Так что его и ждать перестали».
Чудовищная гипотеза просияла в моем удрученном мозгу, слушая адвоката: «Албанское Танго», в котором я прочитал объявленье покойных ныне супругов, было не первой свежести. Подтвержденье догадке сыскалось мигом. Я вспомнил опубликованное в нем пророчество футуролога, что белье для дам зашагает в ногу с прогрессом. Теперь, находясь в каминной шато Мулен де Сен Лу, я умозрительно переворошил туалеты своих симпатий – воспитательниц, нянь и тетушек разных пор – и понял, что время, предсказанное пророком, давно наступило. Ибо белье переставало быть актуальным уже во дни моих благородных ремесленных классов, что, увы, и содействовало падению нравов.
Меня передернуло.
«Что это с вами? – обеспокоился Модерати.– Вам дурно?»
«Мне странно»,– сказал Палисандр.
Ему предложили раздеться, стул и кружку козьего молока.
Он сбросил безвольно пыльник, однако ни пить, ни садиться не стал.
С другой стороны, связал я прерванную нить размышлений, в «Албанском Танго» было помещено сообщение о самоубийстве Лаврентия, каковое событие пришлось уже на мои монастырские дни, то есть случилось почти недавно.
Дабы преодолеть открывшиеся вдруг временные «ножницы», я довольно легко убедил себя в том, что русская мода несколько опережает этрусскую: то, что пока еще носят в консервативной Европе, в России уже перестали. Куда труднее было избавиться от непривычного ощущения, что опоздал – не поспел – прибыл к шапошному разбору.
«А что вам странно? – сказал Модерати.– Развейте мысль».
«Мне странно, что господин, кушающий себе бланманже и не дующий в ус, занимает место под солнцем, по праву принадлежащее совершенно другому».
«Кому это?» – Навзнич язвительно повертел головой, делая вид, будто ищет кого-то взглядом.
«Мне, Адам Милорадович, мне. Ибо высокородный отпрыск из Эмска, который якобы плохо кончил – он перед вами».
Все помолчали. Зарницы вспыхивали беспрестанно. «Зачем же вы столь припозднились?» – спросил адвокат.
«Я был сослан, гоним. Я замешкался по монастырям и острогам. Я сиротливо мытарствовал и страдал».
«Вот и страдали, и мытарствовали бы далее,– развязно заметил Навзнич.– Чего ж благородней! И нечего было ехать».
«Побойтесь Бога! Разве я мог забыть о своих внучатых обетах, пускай и заочных. Я никогда не простил бы себе ничего подобного. И потому – лишь случилась оказия – во исполнение их кинул я все, вплоть до самой Отчизны включительно. Но – следите – следите с пристрастием! – но, приехав по данному адресу, выхожу персона нон грата. Меня не только не встретили, а и не ждали. А господину, жующему бланманже, все сие – трын-трава. Ему нисколько не совестно, что он каким-то обманным манером занял вакансию, уготованную иному».
«Отчего непременно обманным,– сказал Модерати.– Адам
«Пусть хоть Месопотамии! – возражал я тогда адвокату.– Трудно и вообразить, насколько надо было втереть очки почтенным супругам, чтоб те, не дождавшись прекрасного юного соотечественника, увнучили некоего иноплеменного ремоли со слюнявчиком, ничтожество на этажерке с горшком!»
Светлейший затрясся. «Вы оскорбили меня в присутствии нотариально заверенного,– разжиженно завизжал он.– Вы – хам, и я попросил бы у вас сатисфакции!»
«Фехтовать! – бросил я умозрительную перчатку.– Я проколю вас, как коллекционную куколку».
«Шпаги в ножны»,– твердо приказал Модерати. И тут я почувствовал, что не сумел бы ослушаться этого визуально мягкотелого интеллигента. В нем было нечто от моего учителя черно-белой магии Вольфа Мессинга – какой-то неумолимый стержень. Когда маэстро был еще в силе, а я – лишь копил ее, он единственный изо всех педагогов мог заставить меня, ребенка, выполнить свои указания. Методы Мессинга общеизвестны: гипноз и внушение через влияние.
«Шпаги в ножны»,– повторил адвокат. Исходившая от него энергия подчинения была почти осязаемой. И не без некоторого удивления я подчинился. Затих и Навзнич.
Поднявшись из кресла, Петр Федорович щелкнул подтяжками и оборотился к огню. Озаренные им щеки его, наводившие на раздумья о двустороннем флюсе, о Грибоедове, о партитурах его недописанных вальсов, разодранных фанатиками ислама заодно с композитором и дипломатом,– были переразвиты, как у зайца. Они лоснились. Однако губы нотариально заверенного казались более втянуты, нежели вывернуты. Иными словами, на роль шестьсот шестьдесят шестого носильщика он не годился.
«Мне представляется, мы беседуем в обстановке какого-то опереточного недоразумения,– рек адвокат.– Позвольте,– он посмотрел на меня,– позвольте задать вам, сударь, нескромный, но вместе с тем совершенно анкетный вопрос относительно вашего возраста».
«Я готов,– отозвался П., становясь в основную позицию.– Задавайте».
«Сколько вам лет?» – наотмашь хватил Модерати.
«А сколько б вы думали?» – парировал я, закручивая пируэт вероники. Дыхание мое участилось, будто в предвиденье незабываемой встречи.
«Пожалуйста, не кокетничайте,– сделал он выпад.– Я волен думать о вашем возрасте все, что заблагорассудится. Но я сейчас ни при чем. Это – ваш возраст, и поэтому важно, что вы сами о нем полагаете. Ну, так сколько?» – уколол адвокат.
«М-м, да лет что-то такое шестнадцать, что ли, семнадцать».
«А если точнее?»
«От силы осьмнадцать, Петр Федорович. От силы. Конечно, я могу заблуждаться, с кем не бывает. Тем паче что я ведь себе не нянька, ходить за собой не приставлен. Да и что щепетильничать, чего там нам с вами бухгалтерствовать на предмет ловли блох, подумайте. Все одно не упомнишь, не уследишь. Годы-то, сами знаете, как стремят. Как воды. Здесь плюс, тут минус. И все сквозь пальцы да сквозь пески. А вы в метрику, в метрику, если угодно, извольте взглянуть, там указано. Только где она – метрика? Только она у меня в багаже, Петр Федорович, в багажике, вместе с прочими документами. А багаж, как известно, в камере. Так что одно из двух: ждать утра, зари и с первыми птахами и лучами мчаться на станцию относительно метрики – иль поверить мне на слово. Либо –либо, решайтесь».